Рим. Флоренция. Венеция

Пожалуй, глубочайшее значение эстетического формирования выражено в одной фразе Канта, относящейся, впрочем, к совершенно иному эстетическому содержанию: «… среди всех представлений связь есть единственное, которое не даётся объектом, а может быть создано только самим субъектом, ибо оно есть акт его самодеятельности»[4]. Единство, в которое сливаются элементы Рима, заключается не в них самих, но в созерцающем их духе. Очевидно, что оно становится возможным только в определённой культуре, при определённом настроении и в определённых условиях формирования. Однако эти факторы столь ничтожны по сравнению с идеей единства, что именно продиктованная этим единством самостоятельность и становится самым ценным даром Рима. Лишь самое живое, пусть даже неосознанное, действие духа может подчинить бесконечно противоречивые элементы единству, изначально заложенному в этом действии в качестве возможности, но пока ещё не перешедшему в реальность. В Риме человек не подавляет себя, а наоборот, доходит до вершин личностного совершенствования, что несомненно отражает исключительное развитие внутренней самостоятельности человека. Нигде ещё в мире счастливый случай не упорядочил окружающие предметы в таком согласии с нашим духом, чтобы они наполняли его силой, которая, преодолев необозримую пропасть непосредственной реальности, связала бы их в столь полноценное единство. Отчасти как раз поэтому образ Рима никогда не меркнет в памяти. Если впечатления и наслаждения увлекают нас лишь такими, какие они есть, а мы при этом не прикладываем никаких сил для со здания их внутреннего образа, то любое воспоминание слабо и мимолётно. И каким бы ярким и потрясающим впечатление ни было, для души оно остаётся чуждым, не способным жить в ней долго – как иначе были бы возможны те невыносимые расставания влюблённых, если бы простое чувство, простое принятие счастья, даже в высших его проявлениях, не покидало сознание без следа! Лишь когда душа действует изнутри и вплетает плоды своей работы во внешние впечатления, только тогда последние действительно становятся её собственностью. Недочеловеческое и низменное сознание сопряжено с оторванными от мира представлениями, признаком же высшего сознания, а также доказательством его свободы и господства является то, что оно связывает разрозненные части воедино и только таким образом – поскольку единство и множество обуславливают друг друга – познаёт их истинное разнообразие и богатство. Только в Риме и нигде больше многообразие окружения позволяет этому типично человеческому поведению столь величественно раскрыться, и только там душа, так много впитывая в себя, должна сама вдобавок настолько же неутомимо трудиться, чтобы сформировать образ. Вот последний источник сего уникального соотношения между размахом римских впечатлений и их глубиной и продолжительностью – кажется, будто здесь все измерения душевного пространства единовременно достигают предела.

Удел психологического анализа – никогда не быть окончательным. Человеческая душа настолько разнообразна и сложна, что идёт к одним и тем же смыслам и состояниям очень разными путями. По сути, в том и заключается её богатство, что она может привести одинаковые элементы ко множеству внутренних противоположностей, а отличающиеся элементы – к единству внутренних достижений. Но когда наряду с этим можно объяснить значение эстетических впечатлений от Рима и массой других способов, структура объекта странным образом совпадает со структурой субъекта. Как величие подлинно великих людей состоит в том, чтобы быть неоднозначными, но понятными для всех, каждому указывая на его собственную сущность и возвышая его над собой, – так и Рим не был бы столь велик, если бы наслаждение от него поддавалось только одному толкованию, если бы он не был подобен самой природе, которая обращается к каждому на его языке и каждому позволяет наслаждаться ею и понимать её так, как велит ему сердце. Да, именно такое разнообразие римских впечатлений и их толкований соответствует принципу самой жизни, из которого, как мне кажется, произрастает эстетическая уникальность Рима; то, что её можно почувствовать ещё множеством иных способов и найти для этих ощущений множество иных толкований, хотя речь всегда идёт об одном и том же Риме, одном источнике столь широко расходящихся лучей, – и есть вершина его эстетического величия, доводящая все противоречия до предела, чтобы затем с ещё бóльшим могуществом примирить их в единстве.

Флоренция 1906