Рим. Флоренция. Венеция

И последнее. Поскольку над природой здесь повсюду довлеет образ культуры, поскольку каждый шаг по этой земле – прикосновение к истории духа, вступившего с ней в нерасторжимый союз, то в итоге остаются неудовлетворёнными те потребности, удовлетворить которые может лишь природа в её изначальной сути, отвергнув любое духовное совершенствование: ибо внутренние границы Флоренции суть границы искусства. Земля вокруг Флоренции – не та, на которую бросаешься, чтобы почувствовать, как в тёплом сумраке с беспорядочной силой бьётся сердце бытия – такое ощущение возникает зачастую в немецком лесу, на море или даже в каком-нибудь цветочном садике безымянного провинциального городка. И потому в череде эпох, когда хочется ещё раз начать всё сначала, ещё раз вернуться к истокам жизни, Флоренция для нас – не то место, где можно выбраться из водоворотов души, устремившись к истинной первозданности. Флоренция – это счастье совершенно зрелых людей, которые познали смысл бытия или отказались от него и которые хотят лишь придать форму этому обладанию или отречению.

Венеция 1907

По ту сторону всякой естественности, устанавливающей для искусства чуждые ему правила, превыше всего стоит требование правдивости: этому критерию произведение искусства обязано соответствовать, хотя он и следует исключительно из самого произведения. И если мощные конструкции покоятся на колоннах, в прочность которых нам сложно поверить, или же отдельные патетические слова стихотворения указывают нам на страсть и глубину, в искренности которых всё стихотворение целиком нас не убеждает, это значит, что мы ощущаем недостаток правдоподобия, несовпадение произведения искусства с его идеей. Оно снова, будучи частью всеобщей взаимосвязи бытия, оказывается перед выбором между правдой и ложью. Непостижимым способом под каждое произведение искусства загрунтованы чувства и воля определённой души, определённое восприятие мира и жизни – но вместе с тем сие произведение вовсе не служит подлинным и соразмерным выражением той более глубокой, более обобщающей действительности, которую оно всё-таки заставляет нас в нём почувствовать. Наоборот, – и это весьма примечательно, – некоторые произведения искусства непосредственно указывают нам на существование внутреннего и метафизического мира, что должен в них выражаться, но на деле не выражается. Даже если части этих произведений гармонично и совершенно сочетаются между собой, целое всё равно произрастает из корня, которому не принадлежит, и чем оно безукоризненней внутри, тем радикальнее ложь, особенно если целое маскируется под взаимосвязь внутренней жизни, мировоззрения, религиозного убеждения, которые по сути своей опровергает.

В таких истинах и в такой лжи раз ные виды искусства участвуют по-разному. К архитектуре, а именно о ней здесь пойдёт речь, никакой натурализм не может предъявлять требований правдивости в том, что касается сходства форм с внешней действительностью; и потому ещё явственнее стремится она к внутренней правде, добиваясь того, чтобы несущие силы справлялись с грузом, чтобы орнаменты находили то место, где могли бы полностью выразить своё внутреннее движение, чтобы детали оставались верными стилю целого. Куда загадочнее гармония или противоречие постройки с духовным или жизненным смыслом, связанным с ней и исходящим от неё, но лишь как требование, которое она сама же и выдвигает, однако выполняет не всегда. Возможно, в этом заключается глубочайшее различие между архитектурой Венеции и Флоренции.

Фасад палаццо Фоскари. 1452. Фото начала ХХ в. Венеция.

Внешний облик флорентийских или даже всех тосканских дворцов мы воспринимаем как точное воплощение внутреннего смысла: своенравное, неприступное, солидное или же роскошное отражение ощутимой в каждом камне власти, каждый дворец – выражение уверенной в себе, ответственной за свои поступки личности. Венецианские же дворцы суть прихотливая игра, уже одним своим однообразием маскирующая индивидуальные черты своих хозяев, словно складки вуали, повинующиеся собственным законам красоты и выдающие существование жизни лишь тем, что скрывают её. Каждое внутренне правдивое произведение искусства, каким бы причудливым и субъективным оно ни было, передаёт некий порядок, в соответствии с которым возможна жизнь. Но если проехать по Большому каналу, станет ясно: какова бы ни была жизнь – такой она в любом случае быть не может. Здесь, на площади Сан-Марко, на Пьяцетте, чувствуется железная воля к власти, мрачная страсть, что как вещь в себе стоит за этим радостным образом, однако этот образ живёт словно в демонстративном отрыве от бытия, внешняя сторона не получает от внутренней ни указаний, ни подпитки, она повинуется не законам доминирующей духовной реальности, а законам искусства, и последние, кажется, созданы для опровержения первых. Но если искусство, каким бы безукоризненным оно ни было внутри, заставляет смысл жизни исчезнуть или поворачивает его в ложном направлении, оно становится искусственностью.

Фасад собора Сан-Марко. ХI–XV вв. Фото начала ХХ в. Венеция.