Рим. Флоренция. Венеция

Флоренция выглядит как произведение искусства, поскольку её образность связана с хотя и канувшей в историческое прошлое, но предельно точно соответствующей ей жизнью. Венеция же – искусственный город. Флоренция никогда не станет просто маской, её образ был неподдельным языком реальной жизни; здесь же, напротив, всё радостное и светлое, лёгкое и свободное лишь служило фасадом мрачной, жестокой, безжалостно рациональной жизни, после ухода которой осталась только бездыханная декорация, только лживая красота маски. Люди в Венеции ходят словно по сцене: со свойственной им деловитостью они не совершают никаких дел или же, погрузившись в пустые мечтания, снова и снова появляются из-за одного угла, чтобы тут же исчезнуть за другим. В каждом из них есть что-то от актёров, перестающих существовать справа и слева от сцены: действие происходит только на подмостках, не являясь следствием предшествующей реальности и не оказывая влияния на будущее. Благодаря единству, с помощью которого произведение искусства подчиняет общему смыслу каждый из составляющих его элементов, поверхностный характер этого места охватывает и людей. Они ходят и стоят, покупают и продают, наблюдают и разговаривают – всё это выглядит (покуда бытие этого города, состоящее в отделении видимости от бытия, держит нас в своих сетях) чем-то двухмерным, словно наклеенным на их подлинную и действительную сущность. Но кажется, что эта первоначальная сущность поглотила сама себя и все действия – лишь лицевая сторона, не имеющая изнанки, одна часть уравнения, в котором другая часть стёрлась.

Даже мост теряет здесь свою живительную силу. Обычно ему удаётся нечто несравненное: словно в одночасье он вызывает напряжение и примирение между пространственными точками и, перемещаясь между ними, отождествляет в нашем восприятии их разобщённость и единство. Однако эта двойная функция, придающая простому живописному образу моста гораздо бóльшую выразительность, теряет здесь свою силу, переулки скользят как будто непрерывно по бесчисленным мостам, и как бы ни изгибался свод, любой мост – это всего лишь вздох для переулка, не прекращающего своего беспрестанного бега. И совершенно так же через этот город бегут времена года, и переходы от зимы к весне, а от лета к осени едва ли меняют его облик. В других местах мы всё-таки чувствуем в цветущем или увядающем растении корень, что проявляет свою жизненную силу, меняясь в ответ на смену времён года. Венеции, однако, такие изменения от природы чужды, скупая зелень её садов, корни которой, кажется, уходят, а может, и не уходят куда-то в камни или в воздух, словно бы вырвана из естественного круговорота. Как если бы все вещи собрали всё самое красивое, что они только могут отдать, на поверхности, а затем отстранились бы от неё, так что она будто в оцепенении хранила бы эту красоту, больше не имеющую ничего общего с жизнью и с формированием подлинного бытия.

Мост Сан-Джоббе. Фото начала ХХ в. Венеция.

Вероятно, нет другого такого города, где жизнь столь полно и совершенно была бы подчинена единому темпу. Нет ни вьючных животных, ни иных транспортных средств, которые бы, передвигаясь на разных скоростях, могли увлечь за собой взор, а гондолы плывут в темпе и ритме идущего человека. В этом и заключается истинная причина «сказочного» духа Венеции, ощущаемого всегда так отчётливо. Действительность постоянно пугает нас; душа, предоставленная самой себе или оказавшаяся под неким настойчивым влиянием, пребывала бы в равновесии, если бы из состояния покоя её не выводила смена ощущений, указывающая на внешнюю жизнь. Поэтому постоянные однообразные впечатления нас гипнотизируют, ритм, влиянию которого мы беспрерывно подвержены, погружает нас в полудрёму иллюзорности. Монотонность всех венецианских ритмов не даёт нам тех встрясок и толчков, что так необходимы для полного чувства реальности, и приближает нас к сновидению, хранящему в себе лишь видимость вещей, но не сами вещи. Следуя своим собственным законам, душа достигает, подхваченная ритмом этого города, того же настроения, которое предлагает ей эстетический образ в объективной форме: как если бы дышали только поверхностные, только отражающие, только дающие наслаждение слои души, в то время как её истинная сущность отступила бы куда-то в сторону, словно погружённая в тягучий сон. Но пока эти смыслы, отрешённые от материй и движений подлинной жизни, составляют здесь нашу жизнь, она частично перенимает от них и лживость Венеции.

Ибо именно в этом и заключается трагедия Венеции, благодаря которой город становится символом совершенно особого устройства нашего мировосприятия: внешняя поверхность, утратившая основание, видимость, не оставившая за собой никакого живого смысла, всё же выдаёт себя за что-то полноценное и вещественное, за некое содержание жизни, которую предстоит прожить в реальности.

Вид от палаццо Дожей на остров Сан Джорджо Маджоре и одноимённую церковь. Фото начала ХХ в. Венеция.