Римская сатира

Честно тебе признаюсь, что когда я пишу и выходит

Что-то удачно, хотя у меня это редкая птица,

Все ж не боюсь похвалы, да и нервы мои не из рога;

Но отрицаю я то, что «чудесно» твое и «прелестно»

Крайний сужденья предел; встряхни-ка ты это «чудесно»:

50 Нету чего только в нем! Чемерицей[137] опоенный Аттий

Здесь с Илиадой своей, элегийки здесь, что диктует

Наша незрелая знать, и всё, что на ложах лимонных[138]

Пишется лежа. Подать ты умеешь горячее вымя,

Да и клиенту дарить поношенный плащ, а при этом

«Правду люблю», говоришь, «обо мне скажите всю правду».

Как это можно?.. Сказать? Все вздор ты пишешь, плешивый,

Да и отвисло твое непомерно надутое брюхо.

Янус, ты счастлив! Тебе трещать за спиною не станут

Аистом, длинных ушей не сделают ловкой рукою

60 и не покажут язык, как у пса с пересохшею глоткой!

Вы же, патрициев кровь, которым судьба присудила

Жить с затылком слепым, оглянитесь-ка вы на ужимки!

«Что говорят обо мне?» Скажу тебе: то, что теперь лишь

Плавно стихи потекли и так, что по швам их и строгий

Ноготь пройдет, не застряв: «Он умеет так вытянуть стро´ку,

Словно, прищуривши глаз, по шнуру ее красному вывел.

Нравы ли надо громить, пиры ли вельмож, или роскошь —

Выспренность мыслей дает поэту нашему муза».

Вот мы и видим, как те выставляют геройские чувства,

70 Кто лишь по-гречески врал, описать не умеючи даже

Рощи иль похвалить деревенский уют: с коробами,

Свиньями и очагом, и Палильями[139] с дымом от сена —

Родину Рема, где был ты, сошник в земле притуплявший,

Квинтий[140], дрожащей женой пред волами одет как диктатор;

Плуг же домой тебе ликтор отнес. Превосходно поешь ты!

Есть, кого и теперь «Брисеидой» своею корявой

Акций влечет и мила Пакувиева «Антиопа»[141],

Вся в бородавках, чье «сердце в слезах оперлося на горе».

Видя, что сами отцы близорукие это вбивают

80 В голову детям, ужель об источнике спрашивать станешь

Нашей пустой болтовни и о том непотребстве, с которым

Прыгают так у тебя на скамьях безбородые франты?

Ну не позорно ль, что ты защитить седины не можешь,

Не пожелав услыхать тепловатое это «прекрасно»?

Педию скажут: «Ты вор». Что ж Педий? Кладет преступленья

Он на весы антитез, и хвалят его за фигуры:

«Как хорошо!» Хорошо? Хвостом ты, Ромул[142], виляешь?

Тронет ли пеньем меня потерпевший кораблекрушенье[143]?

Асса ль дождется? Поешь, а портрет твой на судне разбитом

90 Вздел на плечо ты себе? Не придуманным ночью, правдивым

Будет плач у того, кто меня разжалобить хочет.

«Грубым размерам зато изящество придано, плавность;

Так мы умеем стихи заключать: «в Берекинтии Аттис»,

Или: «Дельфин рассекал Нерея лазурное тело»,

Иль: «мы отторгли бедро у длинного Аппеннина».

«Брани и мужа пою». Не правда ль, надуто, коряво

Это, как старый сучок, засохший на пробковом дубе?»

Нежное что ж нам читать, по-твоему, шейку склонивши?

«Мималлоненеким рога наполнили грозные ревом,

100 И головою тельца строптивого тут Бассарида

Мчится, и с нею спешит Менада, рысь погоняя

Тирсом. Вопят: «рвий, к нам!» и ответное вторит им эхо».

Разве писали бы так, будь у нас хоть капелька старой

Жизненной силы отцов? Бессильно плавает это

Сверху слюны на губах, и Менада и Аттис — водица:

По столу этот поэт не стучит, и ногтей не грызет он.

«Но для чего же, скажи, царапать нежные уши

Едкою правдою нам? Смотри, как бы знати пороги

Не охладели к тебе: рычит там из пасти собачья

110 Буква»[144]. По мне, хоть сейчас пусть все окажется белым!

Я не мешаю. Ура! Все на свете идет превосходно!

Нравится? Ты говоришь: «Запрещаю я здесь оправляться!»

Парочку змей нарисуй[145]: «Это место свято! Ступайте,

Юноши, дальше!» Я прочь. Бичевал столицу Луцилий —

Муция, Лупа, — и вот об них обломал себе зубы:

Всяких пороков друзей касается Флакк хитроумный

Так, что смеются они, и резвится у самого сердца,

Ловко умея народ поддевать и над ним насмехаться.

Мне же нельзя и шептать? хоть тайком, хоть в ямку? Напрасно?

120 Все же зарою я здесь. Я видел, я сам видел, книжка,

Что у Мидаса-царя ослиные уши. И тайну

рту и смеха тебе, пусть вздорного, ни за какую

Я Илиаду не дам. Ну а ты, вдохновенный Кратином

Дерзким и над Евполидом и старцем бледнеющий славным[146],

Глянь-ка: пожалуй, и здесь ты услышишь созрелое нечто.

Пусть зажигается мной читатель с прочищенным ухом,

А не нахалы, кому над крепидами[147] греков смеяться

Любо, и те, кто кривых обозвать способен кривыми,

Кто зазнается, кто горд италийского званьем эдила[148]

130 И разбивал где-нибудь в Арретии ложные мерки;

Да и не тот, кто хитер издеваться над счетной доскою[149]

Иль над фигурой на мелком песке и готов потешаться,

Ежели кинику рвет его бороду наглая девка.

Им я — эдикт[150] поутру, после полдника дам «Каллирою».

САТИРА ВТОРАЯ

Нынешний день ты отметь, Макрин мой, камешком лучшим:

День этот светлый тебе еще один год прибавляет.

Гению лей ты вино. В подкупной ты не просишь молитве

Благ, о которых богам ты лишь на ухо мог бы поведать.

Знати же добрая часть возливает тишком и кадит им:

Ведь не для всех хорошо бормотанье и шепот невнятный

Вывесть из храмов и жить, своих не скрывая желаний.