Римская сатира

Совести, славы, ума откровенно просят и громко,

А про себя и сквозь зубы цедя, бормочут: «О, если б

10 Дядюшка сдох, то-то смерть была бы на славу! О, если б

Заступ ударился мой о горшок с серебром, поспособствуй

Мне, Геркулес! Или как-нибудь мне извести бы мальчишку,

После которого я ближайший наследник! Паршивый

Он ведь и желчный! А Нерий жену уже третью хоронит!»

Чтобы молитву свою освятить, ты трижды поу´тру

Голову в Тибр окунёшь и ночь очищаешь рекою.

Ну-ка, ответь, — мне узнать желательно сущую малость, —

Кем ты Юпитера мнишь? Предпочел бы его ты, положим,

Хоть... — «Ну, кому же?» — Кому? Хоть Стайю! Иль ты не уверен,

20 Кто из них лучший судья, кто к сиротам заботливей будет?

Ну, так то самое, чем ты Юпитера слух поражаешь,

Стайю, попробуй, скажи. «О Юпитер, блаженный Юпитер!» —

Он бы воскликнул. А сам к себе не воззвал бы Юпитер?

Думаешь ты, он простил бы тебя, коль скорее при громе

Сера священная[151] дуб, чем тебя и твой дом, поражает?

Иль потому, что веленьем овечьих кишок[152] и Эргенны

В роще твой труп не лежит, обегаемый всеми и жалкий,

Бороду дергать тебе свою позволяет Юпитер

Глупую? Платой какой, какими такими дарами

30 Уши богов ты купил? Потрохами и ливером жирным?

Вот вынимают, смотри, богомольные тетки и бабки

Из колыбели дитя и лобик и влажные губки

Мажут сначала слюной, поплевав на перст непристойный[153],

Чтобы дитя освятить и от глаза дурного избавить;

Нянчат потом на руках и для мальчика тщетно надежду

То на Лицина поля, то на Красса палаты лелеют:

«Пусть пожелают в зятья себе царь и царица младенца,

Девушки жаждут и, где б ни ступил он, пусть вырастет роза!»

Я же кормилице так просить не позволю, Юпитер,

40 Ей откажи, хоть она и молилась бы в белой одежде.

Требуешь крепости мышц и бодрого в старости тела.

Пусть, но роскошный твой стол и тяжелые пряные яства

Сильно мешают богам и Юпитеру просьбу исполнить.

В жертву быка принося, Меркурия просишь умножить

Ты состоянье свое: «Ниспошли благоденствие дому,

Даруй стада и приплод!» Да как это можно, несчастный,

Раз у тебя на огне столько сальников тает телячьих?

Но настоять на своем он кишками и жирной лепешкой

Все-таки хочет: «Уже разрастаются поле, овчарня,

50 Вот уже просьбы мои исполняются, вот уж...» — покамест

«Плакали денежки» он, обманувшись в надеждах, не скажет.

Если б тебе надарил я серебряных чаш с золотою

Толстой отделкой, то ты вспотел бы, конечно, и сердце

В левой груди у тебя от восторга в слезах бы забилось.

Вот и пришла тебе мысль покрывать священные лики

Золотом, взятым в боях: «Пускай среди бронзовых братьев

Те, о которых идут сновиденья без бреда больного,

Главными будут и пусть стоят с золотой бородою».

Золото выгнало медь Сатурнову с утварью Нумы,

60 Урны весталок собой заменяя и тускскую глину.

О вы, склоненные ниц, умы, не причастные небу,

Что за охота вносить наши нравы в священные храмы

И о желаньях богов судить по плоти преступной?

Это она, разведя в нем корицу, испортила масло,

И калабрийскую шерсть осквернила пурпуровой краской,

И выцарапывать нам из раковин жемчуг велела,

И, раскалив, отделять золотые частицы от шлака.

Да, заблуждается плоть, но пороки использует; вы же

Мне объясните, жрецы, к чему ваше золото храмам?

70 То же оно для святынь, что и куклы девиц для Венеры.

Что ж не приносим богам мы того, что на блюдах не может

Подслеповатое дать Мессалы[154] великого племя:

Правосознанье, и долг священный, и чистые мысли,

И благородство души, и честное искренне сердце.

Это дай в храмы внести, и полбой богов умолю я.

САТИРА ТРЕТЬЯ

[155]

«Так вот всегда! Проникает уже к нам ясное утро

В окна, и солнечный свет расширяет узкие щели,

Мы же храпим, да и так, что мог бы совсем испариться

Неукротимый фалерн; а уж тень-то у пятого знака[156]!

Что же ты делаешь? Пес неистовый[157] нивы сухие

Жжет уж давно, и весь скот собрался под раскидистым вязом!» —

Спутник один говорит[158]. «Неужели? Да так ли? Скорее,

Эй, кто-нибудь! Никого. — И зеленая желчь закипает.—

Лопну я!» — Так он орет, как ослов в Аркадии стадо.

10 Вот уже книга в руках, лощеный двухцветный пергамент[159],

Свиток бумаги[160] и с ней узловатый тростник для писанья.

Тут мы ворчим, что с пера не стекают густые чернила

Или разбавлены так, что они совершенно бесцветны,

И, не держась на пере, огромные делают кляксы.

«Ах ты несчастный, и день ото дня все несчастней! Неужто

Так распустились мы? Что ж, словно нежный ты голубочек

Или как царский сынок, ты требуешь, чтобы жевали

Пищу тебе, и, на мамку сердясь, ты бай-бай не желаешь?»

«Этим пером мне писать?» — «Да кому говоришь ты? К чему ты

20 Хнычешь-то зря? Над тобой издеваются. Ты подтекаешь,

Жалкий дурак: дребезжит, как постукать его, или звякнет

Глухо горшок, коль наскоро он обожжен и не высох.

Мягкая глина ведь ты и сырая: лепить поскорее

Надо тебя, колесо верти без конца. Но довольно

В вотчине хлеба твоей, солонка чиста, без изъяна,

И — ты не бойся! — очаг украшается жертвенным блюдом.

Что ж, и довольно? И надо тебе надуваться спесиво,

Ежели в тускской твоей родословной[161] до тысячи предков,