Рисунки на песке

В «Современнике» она увидела какое-то братство, компанию единомышленников, и может быть, в глубине души стала завидовать нам. Она действительно много сделала для Олега, для нас, насколько это было в ее силах. Но в ее силах было далеко не все. В какой-то момент она действительно стала Штирлицем, только совсем не так, как поначалу ожидала. Когда главный цензор тех лет Романов, сославшись на то, что в «Большевиках» цитируется какое-то место из статьи Ленина, написанное им в соавторстве с Зиновьевым, а потому запрещенное к воспроизведению, запретил играть «Большевиков» (репетировать пьесу мы начали без визы Главлита, под личное разрешение Фурцевой), она почти год самолично давала разрешение на каждое (!) публичное исполнение пьесы, минуя цензуру. Зачем ей это было нужно? Чтобы доказать Романову, кто тут главный? И это тоже. Но она уже дорожила хорошими отношениями с Олегом, со всеми нами и действительно хотела помочь.

О Фурцевой говорят и говорили разное. И все-таки чаще ее поминают добром. Плохое тоже было, но русский человек отходчив. А теперь вспомните — сказал ли кто-нибудь хоть одно доброе слово о ее преемнике Петре Ниловиче Демичеве? А ведь он задержался на посту министра культуры гораздо дольше. Или об эстетах — Леониде Федоровиче Ильичеве, собравшем одну из лучших частных коллекций живописи, или о могущественнейшем председателе Гостелерадио Сергее Георгиевиче Лапине — дипломате, любителе и знатоке русской поэзии и, к слову, главном душителе этой самой поэзии на радио и телевидении…

Не люди искусства, к которым Екатерина Алексеевна поначалу относилась с понятным недоверием и которых так хотела вывести на чистую воду, а ее же коллеги по партии нанесли ей сокрушительный удар, от которого Фурцева уже не смогла оправиться и покончила жизнь самоубийством…

Когда в Москву почти после полувекового отсутствия приехал великий Шагал, Фурцева, принимая его в своем кабинете, сказала:

— Вот, Марк Захарович, как жизнь складывается: не уехали бы вы из страны, сейчас, глядишь, были бы уже народным художником Советского Союза. А так что?

А ведь действительно — как это можно быть великим, если государство не повесило тебе на грудь никакой цацки? Мне повесило, и в тот день я опять видел Екатерину Алексеевну.

Нам вручали лауреатские значки в Георгиевском зале, а потом пригласили отметить это событие куда-то наверх в относительно небольшое, сколько помнится, помещение. Хозяевами стола были завотделом ЦК Василий Филимонович Шауро, Фурцева и председатель комитета по Ленинским и Государственным премиям Николай Тихонов. Шауро в декабре 1967 года был фигурой повесомей Фурцевой — это отчетливо чувствовалось в церемониале кремлевского застолья.

Стол. За ним — лауреаты: поэт Ярослав Смеляков, скульптор Е. Белашова, кинорежиссер В. Жалакявичюс, снявший картину «Никто не хотел умирать», его актеры Донатас Банионис, Бруно Оя, кстати, единственный из награжденных, кто посмел взять с собой на банкет жену-польку (сам уже шустрил в Польшу, потому, может, и не побоялся). Был еще композитор Андрей Петров, остальных не помню. Ну и, разумеется, мы: Галка Волчек, Олег Табаков, Виктор Сергеевич Розов. Был с нами и Олег Ефремов — его лично пригласил Шауро как руководителя театра, получившего столь высокую награду. Компания, можно сказать, разношерстная. Обстановка, соответственно, напряженная.

Мы знали, что Смелякова привезли на вручение из больницы, где он лежал после очередного запоя. Пить ему было категорически нельзя, отчего на банкете присутствовала и его жена, но уже законно и вынужденно, чтобы предохранить лауреата от соблазна. Мне и Табакову тоже, слава богу, пить было нельзя, так как вечером мы играли спектакль и прямо с дневного банкета надо было мчаться в театр. Итак, началась церемония. Встал Шауро. «За присуждение Государственных премий, за творческие успехи во славу…» — и т. д. и т. п. Все выпили. Мы с Табаковым пригубили. Смеляков злобно глотнул нарзана. Вторая (не первая!) — Фурцева: «За партию, за Политбюро (за Брежнева тогда еще персонально не пили), за заботу партии и ее ЦК о культуре, о ее деятелях…» Выпили. Пригубили. Смеляков с омерзением опорожнил еще один фужер нарзана.

Тихо, как мыши, снуют вежливые, незаметные кремлевские официанты. Меняют закуски, подливают из-за спины — по всем правилам — в рюмки и фужеры: кому коньяк, кому водку, кому вино, Смелякову — нарзан. Беседа чуть оживилась. Кое-где послышался смех, стали возникать междусобойчики, прерываемые время от времени ритуалом тостов. Опять Шауро: