Рисунки на песке

Во главе дела был Ефремов. При нем Совет. Труппа делилась на две части, постоянную и переменную. Актеры из постоянной могли перекочевать в переменную и наоборот: все решалось общим тайным голосованием. Ему предшествовало предварительное обсуждение, которое происходило по правилам «игры во мнения». По списку в алфавитном порядке каждый из нас выходил за дверь. Его обсуждали по 30–40 минут. Иногда час. Всесторонне. Какой актер? Что сыграл? Вырос, не вырос? Что и как играл на стороне — в кино, на телевидении? Дисциплина? Что за человек? Как относится к делу? К людям? Шли споры, сталкивались крайние суждения. Ефремов или председательствующий суммировали общее мнение. Наконец мученика, который час проторчал в коридоре, курил и обдумывал свои грехи, вызывали на ковер, и председатель начинал: «Был, дескать, на балу и слыхал про вас молву. Одни говорят, что вы… Другие утверждают… Третьи сомневаются…» Каждый все это выслушивал молча, переживал, пытаясь догадаться, кто эти «другие» и «третьи».

Потом обсужденный имел право на ответное слово, но лучше было не травить душу изнемогающим от усталости «единомышленникам». За дверь уходил следующий, и наконец наступала очередь Ефремова, уходил уже он. Вот с этим моментом, помню, всегда была связана некоторая неловкость. Начинались не слишком естественные шуточки: «Ну, держись, Олег Николаевич, сейчас мы тебе покажем…» Эта неестественность происходила оттого, что мы чувствовали себя детьми, вздумавшими обсуждать «тятеньку». Обсуждали торопливо — хвалить неудобно, ругать тоже, — я в эти минуты всегда тяготился несерьезностью происходящего, хотя разбор любого члена коллектива казался мне делом вполне нормальным.

Проходило голосование, разумеется тайное, в результате чего кто-то перекочевывал в переменный состав, а после обсуждения переменного кто-то попадал в постоянную часть труппы. По нашему Уставу проголосовать за отчисление актера из театра можно было только в том случае, если он был — еще или уже — в переменном составе.

Такое отчисление откровенно противоречило советскому трудовому законодательству. Любой отчисленный теоретически мог апеллировать в профсоюзные инстанции, и они бы его поддержали, коль скоро он не нарушал трудовой дисциплины и не подлежал увольнению по КЗОТу. Поэтому каждый, принимаемый в театр-студию «Современник», должен был ознакомиться с Уставом и дать подписку, что согласен с ним и никаких претензий, если, не дай бог, что случится с ним впоследствии, иметь не будет, а сам своей собственной рукой напишет заявление об уходе.

Вообще вся эта процедура была мучительной. Представьте, что вы работаете с человеком бок о бок два-три года. Он хороший человек… Да разве в этом дело? Пусть даже он лично вам несимпатичен и неважно играет роли — все равно после подсчета голосов на душе бывало паршиво. И тем не менее такая молодая жестокость была необходима молодому театру. В мучительных ночных бдениях вырабатывались общие критерии, проветривались мозги, все это предостерегало от самоуспокоенности, во всяком случае в первые годы, когда общее дело для каждого было так же важно, как и своя актерская судьба.

Мало-помалу «Современник» укреплял свои позиции среди московских театров, приходило признание, и закрытие делу уже не грозило. И вот тогда на первый план стали вылезать личные взаимоотношения, которые всегда в театральном коллективе складываются непросто. Это стало сказываться и на процедуре «игры во мнения», и на последующем голосовании. Олег прекрасно понимал, что объективность взгляда «единомышленников» друг на друга надо чем-то подкрепить, и разработал проект экономической заинтересованности.

Все мы, естественно, получали зарплату — согласно своей тарификации, строго определенной Министерством культуры. Одно время после голосования, когда определялся протагонист сезона и общее мнение товарищей обнаруживало положение каждого из нас, мы сами внутри коллектива эту зарплату перераспределяли. Был общественный кассир, ему сдавались деньги, и он производил перерасчеты с актерами. Скажем, артист Икс тарифицирован на 120 рублей, однако стал первачом, и собрание постоянной части труппы сочло нужным, чтобы он получал в следующем сезоне 150 рублей. Где взять недостающие тридцать? Но артисты Игрек и Зет, получающие по 145 рублей, согласно все той же тарификации, в прошедшем сезоне работали плохо, что установлено тайным голосованием. Им, стало быть, надлежало сдать по 15 рублей общественному кассиру, а тот в свою очередь вручал их артисту Икс.

Эта процедура была возможна только при условии полной веры в правильность решения коллектива, когда честность каждого не вызывала сомнений: словом, в период прекрасной молодости Театра-студии «Современник». Но, как известно, молодость — недостаток, который быстро проходит.