Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Долго еще я ходила по двору и по району, озираясь. И на той ступени, где сумасшедший меня нагнал, смотрела вниз и спешила добежать до звонка… И всё недоумевала – чем возбудила я, скромная первокурсница, больного человека, почему он так долго ходил за мной в тот предвесенний день, – туда, обратно, ожидал у библиотеки; почему непременно хотел поцеловать… кто его знает…

… Это рассказывать долго, а все воспоминание промчалось за секунду, и я уже почти поверила в то, что сидящий напротив меня старик не старей меня, что и у него с того дня, когда одолевшая его весенняя лихорадка так напугала меня, протекла целая жизнь и что она так же исчерпана, как моя.

Но этот испепеляющий взгляд…Сидит, смотрит; и я сижу, не в силах встать и выйти из троллейбуса. Единственная надежда, что он меня не узнал… И что поцеловать уже не захочет…

А может, просто захотелось состроить сюжет… Что я худо-бедно и сделала…

Кошка на трамвайной остановке

В миг случайно выпавшего хрупкого отдохновенья, когда под благовидным предлогом удалось, заставилось выбраться из дома, в час между собакой и волком, в половине версты от многолюдной, многотранспортной, бурлящей серой межсезонной жижей улицы, я, уже на обратном пути не спеша, остановилась у трамвайной остановки и перевела дух. И вдруг, как путник в пустыне, истомленный жаждой и не верящий в спасенье, с изумлением заметила, что нахожусь в оазисе. Улочка была почти пуста. Трамвайные пути метрах в пятидесяти от остановки поворачивали вправо, скрываясь за изысканным зданием начала того века, в конце которого я теперь жила. Это напоминало театральную декорацию – в спектакле удобней не продлевать рельсы в бесконечность, а имитировать их естественный, в то же время таинственный поворот куда-то. Верхний абрис томного декадентского дома кокетливо изгибался на фоне только что потемневшего декабрьского неба. В длинных узких окнах стройного эркера горел теплый, гипнотизирующий свет; в окне третьего этажа чья-то загадочная рука взметнулась и задернула штору. За ромбами иллюминаторов лестничной клетки виднелась голубоватая стихия – пустынный, просторный, не доступный простым смертным мир. Темные металлические балконы с отороченными снежной каймой кружевными оградами погружались в сон…

Мелкие хаотичные снежинки, сопровождавшие мой спешный путь туда, превратились теперь в хороший, мерный снегопад. Снег падал и волшебным образом преображал суетную, неприглядную, изобилующую нечистотами жизнь большого города. Я взглянула туда, где ожидание увидеть нечто прекрасное никогда не бывает обмануто: мелко дрожащий фонарь освещал стремительно соскальзывающие по невидимым нитям (истинно «как по нитке скользя») тысячи снежинок; некоторые из них срывались с нитей и, как шальные, сновали взад-вперед, вниз-вверх, делая классическую картину веселой и беспечной; но все в конце концов пропадали во тьме…

На планчатой лавочке, навек скрепленной неразрывными узами с металлической фермой остановки – а то ее, лавочку, наверняка давно бы умыкнули, – в блестках свежих алмазов сидела кошка, пушистая, как шар. Сидела спокойно, с достоинством, вобрав в гигантский одуванчик все конечности, прищурив глаза, подобрав хвост и не проявляя никакого интереса к горстке ожидавших трамвая людей. Только когда из меня вырвалось громкое «ой, какая ты красавица», она чуть-чуть приподняла голову и приоткрыла зеленые глаза.

«Она всегда тут сидит, – с готовностью сообщила мне женщина, завсегдатай остановки, закончившая, очевидно, смену на находящейся неподалеку фабрике, – люди идут с работы или на работу и кормят ее». «Да как же никто не взял такую красавицу?» «Она вряд ли к кому-то пойдет» (??) «Как же она не попала до сих пор под трамвай? А она мальчик или девочка?» – у меня роились вопросы.

Красавица почувствовала, что говорят о ней, встала во весь свой рост, подняв кверху не очень длинный, но отменно пушистый хвост. Все новые и новые снежинки приходили на смену растаявшим и, усаживаясь на шерсть, блестели и переливались. Я засунула руку в глубь меха, достигнув отнюдь не хрупкой плоти. Красавица подалась всем телом навстречу, приветствуя и поощряя мой жест, выражая готовность принять ласку, уж если я явилась без мяса и рыбы. «У меня ничего нет», – винилась я и по ее чудным глазам понимала, что она меня прощает. Я гладила голову между ушей и за ними, мокрую спину, упиралась рукой то в один кошачий бок, то в другой. Кошка изгибалась так и сяк, стараясь соответствовать движениям моих пальцев и ладони. «Она и поласкаться рада», – приговаривала женщина-абориген, любовно глядя на кошечку, а я все гладила и гладила красавицу, пока она не решила, что пора поставить на место эту, потерявшую чувство меры: вдруг злобно сверкнула глазами и подняла переднюю лапу – замахнулась. Может быть, я надавила на больное место или просто наскучила гордому животному своими пустыми ласками. Я срочно отдернула руку, чуть огорченная внезапной переменой настроения свободолюбивого зверя.