Рисунок с уменьшением на тридцать лет

II
Однажды, вознесясь под облака
в нежданном и нечаянном порыве,
я вывихнула ногу на обрыве
и, ковыляя, хныкала слегка.

И каждый шаг с глубокой хромотой

надежду отнимал на возвращенье.
Но вдруг тропа явила ответвленье,
затем – жилье под самою горой:

Не просто дом и никакой не сад —

обширное и странное хозяйство,
перед порядком легкое зазнайство.
и тишина. И ароматный чад.

Там на земле валялись: котелок

и высохшею коркой – босоножка,
в бараний рог изогнутая ложка,
туманами заржавленный силок.

И, обеспечив ненадежный плен,

придавливал брезент сухое сено.
Оранжерея старая просела,
и разорвался полиэтилен.

Бок-о-бок сдвинув толстое руно,

смотрели овцы грустными глазами.
Вдруг взлаяли дурными голосами
собаки, что не лаяли давно,

и я, чтоб эту вздорность превозмочь,

их называла нежными словами.
В загоне среди белых кур сновали
три нутрии, все черные, как ночь.

На хромоногом стуле, над крыльцом

сушились одеяло и подушка.
Подварчивала важная индюшка,
от возмущенья покраснев лицом.

Поодаль, под кизиловым кустом,

поверженный на землю сладкой негой,
раскинув руки, спал под чистым небом
какой-то странник богатырским сном

Да будет вечно Божья благодать

его чела спасительно касаться:
я в нем узнала егеря-красавца,
что часто в мир приходит погулять.

И тут догадка врезалась стрелой,

куда занесена я доброй силой…
«Есть дома кто?» – я громко вопросила,
Но был ответом царственный покой.

Я заглянула в низкое окно,

что людям в светлый полдень солнцем служит,
чей теплый свет ночной звезды не хуже, —
«Окно Марии» прозвано оно.

Там словно бы застыла на века

картина Мастера: в дырявый тапок
из крынки, опрокинувшейся набок,
бежала тихо струйка молока

на сотканную из цветных пород,

из разных трав лоскутную цыновку…
Тут взгляду стало как-то вдруг неловко,
и он скользнул налево и вперед.

Там, впереди, под самою горой,

у шалаша из дерна и колючек,
окутана клубящеюся тучей,
пренебрегая солнцем и жарой,

в платке, конвертом сложенном на лбу,

в растоптанных галошах, теплой шали,
со впалыми губами, что шептали,
кто знает, заклинанье иль мольбу,

с морщинами на вогнутом лице,

с глазами цвета ночи полнолунья
сидела настоящая колдунья,
а. рядом – кошка в ситцевом чепце.

«Привет, Мария! Я издалека».

«Ну, наконец-то. Быстро раздевайся…
Туда, туда… И дурью-то не майся…»
и указала на шалаш клюка.

И ничего не оставалось мне

как погрузиться в каменную ванну.
И вскоре очутилась я в нирване,
и кошка размурлыкалась во сне.

Когда сварилась на костре трава,

Мария налила мне в кружку чаю.
сама не ела, не пила – молчала
или неслышно шамкала слова.

«Мария, а зачем коту чепец?» —

спросила с любопытством и в угоду.
«А он намедни провалился в воду
и уши простудил себе, малец»…

… Я неуместно вспомнила, как мы

в том городе, пропахнувшем бензином,
макету подивились в магазине, —
там были порыжелые холмы,

и озеро, и облетевший сад.

Высоким небом зеркало служило.
Как сердце горожанина щемило
и билось с окружающим не в лад…

О чем я? «В магазине»… Как могла?

Мария, что ты сделала со мною?
Но в этот миг, откинувшись спиною,
я в небе увидала зеркала,

в которых отразилось все подряд —

и тамариск, и воздуха стихия,
и профиль скал, и кошка, и Мария,
и даже я и мой печальный взгляд.

«Мария, к вам не заходил Поэт

с лицом, не допускающим общенья?»
И, откусив от мягкого печенья,
Мария, помолчав, сказала: «Нет»…

Как ни старался вечер тьму сгустить,

из лунных глаз протянутые нити
направили окрепшее наитье
так, чтоб меня на землю опустить.

Мерцали в черном небе зеркала.

пронзая ночь своим лучом-кинжалом,
окно Марии путь мне освещало.
и вот я – невредима и цела…