Рисунок с уменьшением на тридцать лет

XVII
Где, в каких орошенных, блаженных садах, на которых
древах, из коих безлистных, нежных чашечек спорых
зреют диковинные плоды утешения? Эти
лакомые, что, быть может, найдешь на рассвете

ты на лугу примятом твоей нищеты. Постоянно

будешь дивиться величию этих плодов,
силе целебной их, мягкой кожурке странной,
и не мешает тебе ветреность птиц, примириться готов

с червем. А есть ли деревья, что, ангелами любимы,

тайно взращенные странным садовником неторопливым,
не принадлежа нам, возносят нас к свету?

Сможем когда-нибудь мы, ходячие схемы и тени,

нашей незрелостью, вялых поступков плетеньем
невозмутимость нарушить спокойного лета?

XVIII
Танцовщица: о превращенье
исчезнувшего в движенье: дар от твоих щедрот.
А вихрь в конце, это дерево из круженья,
не взял ли себе в обладанье свершившийся год?

Цвести неспешно, чтоб мошки над ветвью роились,

вкруг тишины верхушки? Не ты ли над ней
солнцем была и летом – теплом струилась,
безмерным теплом твоих жертвенных дней?

Но плодоносило, плодоносило древо экстаза.

То не его ли простые плоды: кувшин
в полоне колец и совершенная ваза?

А вот и образ: то ли изображенье

осталось, что брови твоей темный клин
быстро черкнул на круче собственного крученья?

XIX
Где-то золото в благотворящем банке живет,
тайно тысячам благотворит. Но каждый
нищий, слепой для медной монеты даже —
место пустое, угол под шкафом, где пыльный налет.

В торговых рядах у денег житье домашнее,

переоделись для виду в шелк, гвоздику и мех.
Он, молчаливый, замер пред ними, важными:
у них передышка, бдящих и спящих, – у всех.

О, как желает закрыться в ночи эта открытая вечно рука.

Завтра судьба вернет и протянет неспешно
ту, что светла, бесконечно ранима, убога.

Чтоб хоть один соглядатай могущество их на века,

дивясь, постигал и славил. Выразит лишь воспевший.
Внятно лишь Богу.

XX
Там, среди звезд. Далеко. И все же дальше настолько
те, что здесь, на земле.
Первый, к примеру, ребенок… и следующий… Горько —
все далеки, как во мгле.

Мерит судьба нас Сущего пядью, быть может, —

это ее секрет.
Сколько же пядей от девы к мужчине положит,
если любит иль нет?

Всё далеко, и нигде не смыкается круг.

Там же, где трапезой ломится стол извечный,
в рыбьи глаза взгляни.

Рыба нема… решили однажды. А вдруг

где-то есть место, где рыбы гуторят на рыбьем наречье,
хоть всем известно – безмолвны они?