Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Ела Ольга Петровна не спеша, молча, медлительно пережевывая пищу, по-видимому, имея проблемы с зубами, и почти не участвовала в жарких спорах родственников на темы текущей жизни. После трапезы она садилась на тахту, глубоко продвинувшись к стене, так что ноги принимали горизонтальное положение, а спина упиралась в стену, скрещивала на груди руки и, обретя хотя бы одного слушателя, что-нибудь медленно, негромко рассказывала.

Лицо Ольги Петровны, хотя еще не старое (ох, только теперь вдомёк, сколь нестары были все они тогда!), но уже заметно обветшавшее, с морщинками на нежной бледной коже, тем не менее хранило следы былой красоты и неувядаемой миловидности. Одета она почти всегда была в коричневое платье, иногда дополнявшееся белым кружевным воротничком.

Уходя, Ольга Петровна снова повторяла процедуру переодевания, но уже в обратном порядке, и снова под ехидное шипенье соседки, что, впрочем, ее нимало не смущало. Надевала изрядно выношенную беличью шубку и уходила, обычно раньше других гостей.

Жила она неподалеку в огромном доме, где в скученных коммуналках жили три мои школьные подружки. Шестиэтажное здание, завернув в два соседних переулка, образовало большой замкнутый двор с выходом на улицу и бульвар через одну единственную арку. В каком именно крыле жила Ольга Петровна, не знаю – я никогда у нее не бывала.

Иногда Ольга Петровна устраивала у себя званый вечер и приглашала моих родителей; потом долго происходил обмен впечатлениями во всех возможных вариантах – друг с другом, с родственниками по телефону – теми, кто был участником события, и теми, кто не имел чести быть приглашенными; это говорило лишь о том, что состоявшийся вечер был весьма интересным, а присутствовавшие на нем личности «из бывших» – незаурядными. Из каких таких «бывших» были они, тех или этих, и теперь не могу догадаться.

У Ольги Петровны был сын, о муже я не имела никакой информации, и жила она в одной квартире с сестрой, ее мужем и дочерью.

Однажды Ольга Петровна нанесла маме внеочередной визит и пришла вместе с сыном – довольно интересным юношей чуть старше меня. Это было, по-видимому, попыткой сватовства, но сватуемые просидели весь вечер молча, не глядя друг на друга, на этом знакомство и закончилось.

Бульвар, параллельно которому расположился этот дом и к которому быстро, завернув за угол, выбегал мой переулок, был ареной моей бульварной жизни. Весна-зима, весна-зима – говорить об этом мельканье сезонов в смысле быстротечности жизни в высшей степени банально, однако оно неизменно изумляет. На самом деле дни были до отказа наполнены плотью бурных событий, и бульвар, и все окрестные дворы, и этот шестиэтажный дом являлись живыми участниками не так уж быстро (в то время) проистекавшей жизни.

Война кончилась несколько лет назад, во дворах не было никакой растительности, но бульвар распушал по весне деревья, и они шумели, шумели, добавляя многозначительности творимым легендам.

Не слушая внимательно или слушая невнимательно то, о чем говорилось на родительских сборищах, и только мечтая улизнуть из дома и погрузиться в свои затеи, я мало что запомнила и наверняка много интересного упустила. Но осталось общее ощущение того, что тихие рассказы Ольги Петровны были интересней остальных разговоров; не потому ли, помнится, я часто садилась рядом с ней на тахту, слушала и кивала. Может быть, я делала это из сострадания, потому что мало кто из присутствовавших готов был внимать ее неторопливому, вялому повествованию, пытавшемуся увести слушателя в дебри другой жизни.

Замечено, что память не обязательно хранит только судьбоносные обстоятельства. Иногда совсем незамысловатые пустяки из разных эпох, незначительные происшествия, мелкие обиды, сказанная кем-то неудачная фраза выскакивают из недр, окрашенные той же краской, какой окрасило их соответствующее время. «Какая ерунда», – думаешь, а ерундой это так и не становится – навсегда важно и значимо…

Иногда – разумеется, не часто – неожиданные ассоциации вызывали к жизни отрывки из рассказов Ольги Петровны. Не отрывки даже, а обрывки. Например, однажды в памяти забрезжил сюжет о какой-то ее знакомой из того же дома на бульваре. Забрезжил, потом потихоньку, время от времени, маячил на горизонте. Было ли упоминание о некоем шапочном знакомстве однократным, касался ли разговор этой темы не однажды – не знаю. Но что-то вспоминалось, приближалось… Домысливалось… И не случайно…

…Хмурая женщина в сером – узкая комната с большим окном – протянутая в комнате веревка с сохнущим бельем – керосинка – стопки книг и бумаг на столе – папироса в зубах – французская речь – боязнь лифта. Таков штрих-пунктир.