Риторика в тени пирамид

Мнительность, рефлексия также приносят радость, но, конечно, пе всем и не всегда. Должна существовать потребность в этой радости, потребность в напряженной духовной жизни. Чтобы понять происхождение жалоб на бедность и болезни, надо искать истоки радости, а не истоки скорби. Почему радость катарсиса была недоступна человеку эпохи эллинизма и оказалась необходима со II в. н. э.? Ответ на этот вопрос отложим до конца главы^{374}[12].

2. РОЖДЕНИЕ МОРАЛЬНОЙ НОРМЫ

Из сферы чувств перейдем в сферу морали. И здесь без понимания эволюции стиля невозможно заметить никаких перемен. Например, почтение к родителям высказывается в птолемеевских и в римских, в языческих и в христианских письмах. Но как оно высказывается?

К птолемеевской эпохе относится письмо Филонида своему отцу, архитектору Клеону. Семья Клеона входила в александрийскую аристократию, регулярно общалась с царем. Интеллектуальный уровень этих людей чрезвычайно высок, их письма отличаются чувствительностью и изяществом. Неудивительно встретить здесь развернутую тираду этического содержания: «Ничто не будет мне дороже, чем заботиться о тебе остаток жизни достойным тебя и меня образом, и, если произойдет нечто, что суждено людям, постараться, чтобы ты получил все почести… Имей в виду, что с тобой ничего печального не случится, но я позабочусь обо всем, чтобы ты не имел печали»^{375}.

Филонид выражает свое моральное чувство и описывает свои намерения. Точно так же птолемеевский чиновник Дионисий обещает облагодетельствовать брата своего знакомого, исходя из своих высоких нравственных качеств: «Толикое благородство, а не грубость, я выказывал всем людям, более же всего тебе и твоему брату из-за Сараписа и из-за твоего благородства»^{376}. Описание собственного морального чувства в первом лице — характерная черта эпистолярного стиля вплоть до II в. н. э.

В качестве параллели письму Филонида приведем два письма римской эпохи, где речь также идет об отношении к родителям. Семпроний с негодованием обрушивается на младшего брата Марка. Он узнал, что братья дурно относятся к матери («с трудом рабствуете госпоже нашей матери»). Засим следует наставление: «Если кто из братьев противоречит ей, ты должен отхлестать его по щекам». Наставление переходит в сентенцию: «Ибо мы должны почитать родительницу, как бога, в особенности же такую хорошую». Тирада завершается изложением морального чувства: «Я написал тебе это, брат, зная сладость господ родителей»^{377}. Но и за чувством проглядывает сентенция, причем стандартная. Подобная фраза есть в письме Гермеса Трисмегиста Асклепию (плод египетского философствования римской эпохи): «Ибо, что слаще родного отца?»^{378}. В письме сыновей «господину нашему и владыке отцу Теофану» изложение убеждений от первого лица слито с сентенцией: «Ибо мы считаем это трудом первейшим и все превосходящим. Ведь закон природы учит нас ни о ком другом так не заботиться и не печься, как о хорошем отце, и этим более всего славиться в полисе и менее всего слушать других, думающих иначе»^{379}.

Где различие между письмом Филонида и посланиями II–IV вв.? Суть тирад та же, но стиль иной. На место выражения собственного морального чувства (в первом лице) приходят наставление и сентенция. Оба этих элемента противозаконные с точки зрения эпистолярной теории Деметрия и уже поэтому не могут быть результатом ее влияния. Автор трактата о стиле из всех мудрствований допускает в письмах лишь пословицы. «Ведь пословицы общедоступны и общеупотребительны. (Когда же) кто-нибудь изрекает гномы и предается увещеваниям, то похоже, что он не беседует в письме, а вещает с театральной машины»^{380}.

Тем не менее со II в. н. э. наставления и сентенции широким потоком вливаются в письма. Среди последних есть и пословицы. Так, человек, упавший с лошади, взывает: «Ибо в толикой нужде познаются близкие человека, чтобы и ты пришла ко мне на помощь, когда я на чужбине и болен». Естественное проявление милосердия обосновывается абстрактно.

Мы не будем здесь перечислять бесчисленные наставления и максимы (частично они приведены ниже в связи с отдельными сторонами морали). Заметим лишь, что некоторые письма целиком состоят из такого рода элементов и превращаются в нечто среднее между философским трактатом и христианской проповедью.