Риторика в тени пирамид

У Иоанна Златоуста критика всех некорректных способов карьеры достигает максимума. «Внешняя власть не всегда может быть доказательством добродетели тех, которым она вверяется, напротив, часто свидетельствует об их порочности. Почему? Потому что для получения такой власти обыкновенно помогают и ходатайства друзей, и происки, и льстивые речи, и многие другие болеё постыдные способы. Но когда избирает и определяет бог и когда его десница касается святой главы, тогда определение нелицеприятно, суд не подлежит подозрению и несомненным одобрением рукополагаемого служит достоинство рукополагающего»^{579}.

Однако и при духовной карьере вовсе не всегда «определение нелицеприятно». Напротив. «Прежде я смеялся над мирскими начальниками за то, что при раз-даянии почестей они обращают внимание не на добродетель душевную, а на богатство, преклонность лет и покровительство людей; но уже не стал считать это так странным, когда услышал, что такое неразумие проникло и в наши дела»^{580}, — писал Иоанн, имея в виду рукоположение священников. Сам Златоуст в молодости отверг предложение блестящей карьеры — из чтецов сразу в епископы. Не приняв епископский сан, он сделался диаконом, затем — пресвитером и только после того достиг высших степеней (епископ, а позже — архиепископ).

Отношение к труду, учебе, успеху в конечном счете— отношение к цели и смыслу жизни. Изменилась ли эта цель, изменился ли смысл? Конечно, перемены во II в. н. э. — разительные. Но речь не идет о переоценке труда, протекции или учебы. Речь идет именно об ид оценке, о сознательном, теоретическом, рефлективном Восприятии. Все антиномии, конфликты, порицания и поучения рождались именно из этого восприятия.

Для самого же восприятия характерна разорванность, раскол между мыслями и чувствами, идеологией и психологией. Мысли, выраженные в поучениях и сентенциях, прославляют труд, порицают протекцию, видят в науке нечто самоценное. Чувства же, изображаемые фразами от первого лица (эпистолярный рассказ, по-120 желания и т. п.), доносят отвращение к труду самых широких слоев, жажду обогащения и карьеры, невиданную прежде, утилитарное отношение к учебе и т. п.

Что касается чувств, то объяснить их, казалось бы, несложно. Бюрократизация империи открывала широкие возможности для карьеры, для «увиливания» от физического труда. Но ведь Египет вовсе не бюрократизировался! Скорее наоборот — литурги заменяли чиновников, возможности для карьеры сужались. При Птолемеях бюрократия была не менее развита, возможностей для карьеры было не меньше. Но тогда люди делали карьеру молча: не рассуждали о ней, не осуждали ее и не превозносили.

Не было при Птолемеях и разрыва между идеологией и психологией. В обществе писцов, каков Египет, положение писца всегда казалось завидным, мечты о продвижении, ненависть к физическому труду — всегда были налицо. Однако лишь во II–IV вв. увлечение карьерой сочеталось с оправданием труда. Идеология склонялась к похвале труду, психология — к бегству от него. Прославление карьеры осталось для частного употребления, а на первый план вышла похвала труду, похвала жизни кроткой земледельческой — в стороне от возвышения и богатства. Этому учили и философы и богословы. Опыт фараоновского Египта не был повторен, хотя к тому складывались все предпосылки.

Видимо, прежде чем осознать себя писцом, житель долины Нила осознал себя человеком, членом «гражданского общества». При Птолемеях его положение определялось более всего службой, участием в царском хозяйстве. В первых веках нашей эры царское хозяйство быстро разрушалось, возобладала частная собственность. Подданные оказались гражданами новых муниципиев. Даже карьера определялась гражданскими понятиями— заслугой, доблестью. Конечно, все это — более или менее иллюзия, но иллюзия материальная, владевшая сознанием многих. Выросло личное достоинство, способность самоутвердиться в стороне от карьеры и службы, отстоять себя в неудачах и унижениях. Человек что-то значил и помимо должности. Труд и духовная культура оказались важнейшими средствами «самостояния» личности.

3. СЛУЖЕНИЕ, РАБСТВО, КОРЫСТЬ

Еще одно нравственное открытие поздней античности — ревностное служение. Традиционная историография без колебаний приписывала это открытие христианству. Гегель в работе «Дух христианства и его судьба», сравнивая христианство с иудаизмом, писал: «Заповедям, требовавшим лишь послушания господину, непосредственного рабства, послушания без радости, без готовность к любви, т. е. заповедям богослужения, Иисус противопоставлял прямо противоположное — склонность, более того, потребность человека»^{581}. Православный богослов Η. Ф. Мухин по тому же признаку отделял христианство от стоицизма: «В служении другим, презираемым античными людьми, христианство не только не видит никакого позора, оно видит здесь высшее проявление любви»^{582}.