Риторика в тени пирамид

В 342–344 и 346–351 гг. некий Абинней был препозитом (комендантом) крепости Дионисиада. Расположенная в крепости воинская часть (ала) предназначалась для борьбы с разбойниками и административного контроля (сбор налогов, верстание рекрутов и т. п.). Неизвестно, был ли Абинней христианином — его отношения с христианским духовенством превосходны, но в лагере стояла и статуя Немезиды — божества, популярного среди солдат.

Казалось бы, что идеального может быть в мире полицейского чиновника? И все же этот мир — не что иное, как воплощенная утопия. Корыстолюбие здесь полностью вытеснено любовью к богу и человеку: все делается из-за этой любви, а не наживы ради^{615}. Сильный обычно лишен страха божия, но не Абинней. Ему священник апа Миос пишет: «Молимся богу о твоем здоровье и усердии, чтобы умножался в тебе страх божий, ибо из-за страха все делается»^{616}. Сильный покровительствует слабому и ждет награды от бога, а слабый просит лишь малого, чтобы обрести «немногую лепту», ибо ему ничего не принадлежит, но все — господину^{617}. Из этого мира изгнано предательство^{618}. Грехи здесь прощаются — гермопольский священник Каор умоляет простить дезертира^{619}. Иовий, подчиненный Абиннея, просит выдать зерно какому-то «сироте», который может пожаловаться дуку: «Ибо всегда имею радость от любви ко всем, вражды же не имею ни к кому», — благостно сообщает Иовий^{620}. Коллега посылает Абиннею двух кузнецов и просит: «Не позволяй причинять им насилие, а (обращайся с ними) со всем уважением и пристойностью»^{621}.

Подобное можно встретить и в других посланиях II–IV вв. Но там хорошие чувства перемешаны с дурными, а голый практицизм превалирует над всяческой риторикой. Лишь письма из архива Абиннея слагаются в единую картину. Они насквозь моралистичны и утопичны, причем утопичны в реальном, а не в идеальном плане. Отношения Абиннея с подчиненным уже якобы пропитались любовью. Сказалась, вероятно, уникальность эпохи, первых десятилетий после Миланского эдикта. Идеалы христианства внезапно приобрели достоинство открытой и разрешенной властями практики. Произошло воплощение утопии.

Стоит, однако, перейти от писем к прошениям из того же архива Абиннея, как мы оказываемся в привычном подлунном мире. Аврелий Антеус жалуется на грабежи и корыстолюбие сильных, не имеющих страха божия и страха перед властями, презирающих бедность^{622}. Диакон Аврелий Герон, человек «кроткий», уверен, что, «если бы у нас не было правды законов, мы бы давно были повергнуты злодеями»^{623}. Сам Абинней не может получить обещанную должность, хотя он выслужил ее трудами, а конкуренты — протекцией^{624}.

Нам известен дальнейший путь воплощения утопий— египетские общежительные монастыри. Там (первоначально!) трудились не корысти ради. Там пытались соблюдать христианские заповеди. Напряженный конфликт между любовью и корыстью, столь свойственный риторике, преодолевался на узком пространстве монастырей.

Истоки конфликта относятся к началу римского владычества. Уже в середине I в. н. э. резко изменилась структура рабочей силы^{625}. Возросло число рабов. Развивалась обширная категория парамонариев — работников, нанимавшихся не от случая к случаю, а постоянно, хотя и к разным хозяевам. Аренда стала предпринимательской — богатый арендовал под пастбище землю бедного соседа.

В XX в. историки спорят о сравнительной стоимости рабского и свободного труда в древнем мире. У. Вилькен объяснял слабое развитие рабства в греко-римском Египте тем, что труд свободных здесь был чрезвычайно дешев^{626}. А. И. Павловская с помощью расчетов показала меньшую рентабельность труда рабов в эллинистическом Египте в сравнении с трудом наемных работников^{627}. В. И. Кузищин на италийском материале пришел к иным выводам: простая кооперация делала труд рабов выгоднее труда свободных крестьян^{628}. Проблемы, волнующие ныне историков, вряд ли оставляли равнодушными сельских хозяев времен Августа и Тиберия. Неожиданно интересными в этом плане оказываются трактаты Филона Александрийского.

Филон был не только философом и религиозным мыслителем, но и очень богатым человеком. Об этом свидетельствует его семейное положение — брат алабахра (крупного таможенного чиновника), дядя и воспитатель знаменитого префекта Египта Тиберия Юлия Александра^{629}. Александр Лисимах, брат Филона, считался, по сообщению Иосифа Флавия, одним из богатейших людей Александрии^{630}. Царь Ирод Агриппа занял у него 200 тыс. драхм^{631}. Прямых свидетельств об источниках дохода Филона не сохранилось. Вероятно, он, подобно многим богатым александрийцам, имел сады и виноградники в окрестностях города^{632}. Не случайно же он столь много пишет о работах на виноградниках. В писаниях Филона, как мы еще увидим, проскальзывают нотки горького личного опыта, хотя и повторения общих мест античной «экономии» нельзя исключить.