Риторика в тени пирамид

В римском Египте возник квазиполисный средний слой общества. Птолемеевские клерухи были военными поселенцами, обязанными служить за военный надел. Такая жизнь не способствовала размышлениям и рефлексии. При римлянах клер стал частной собственностью, служба уже не требовалась. Новые землевладельцы в поис ках комфорта переезжали в города, которые превратились в муниципии — гражданские общины. Граждане этих общин получили привилегии, выделявшие их из массы податного населения. Но главной «привилегией» оказалась литургия — «добровольная», «гражданская» повинность. Отсюда двойственность сознания, обостренная духовность, излишняя чувствительность и недовольство жизнью. Риторический стиль идеально соответствовал потребностям и возможностям этих людей. Его сентенциозность, философичность позволяла анализировать внешний и внутренний мир. Его штампы делали такой анализ доступным мало- и полуобразованным индивидуумам.

Воздействие риторики не ограничивалось средними слоями. На разных уровнях она обслуживала различные группы. Риторические письма чаще всего принадлежали городской верхушке, риторические прошения — средним и мелким землевладельцам. В какой-то степени влияние риторики распространялось и ниже.

«Социальной» характеристикой риторики следовало бы закончить эту книгу. Но есть еще собственно «культурная» сторона вопроса. В пору упадка Римской империи возник особый тип культуры, которого не знала древность и, вероятно, не знало развитое средневековье. Пользуясь терминами Ю. Μ. Лотмана, следует назвать культуру второй софистики знаковой, а предшествующую ей — рутинной. «Область рутинного поведения отличается тем, что индивид не выбирает его себе, а получает от общества, эпохи или своей психофизической конституции как нечто, не имеющее альтернативы. Знаковое поведение — всегда результат выбора и, следовательно, включает свободную активность субъекта поведения, выбор им языка своего отношения к обществу», — пишет советский литературовед^{740}. Иными словами, знаковое поведение — рефлективно, сознательно.

Человек второй софистики вполне сознательно относит себя или к «умеренным», или к «почтенным». Сама этническая принадлежность кажется фактом сознательного выбора. Национальность и сословие переходят в философское убеждение, религиозную веру. С другой стороны, принадлежность к философской школе стала деталью массового быта, поводом к дружбе и протекции. Сохранилось рекомендательное письмо александрийского лексикографа Валерия Диодора к брату. Валерий хлопочет за юношу, дядя которого был философом-эпикурейцем и другом Валерию^{741}. К. Трой заметил, что рекомендательные письма христиан отличает от языческих писем одна существенная черта: христиане просят за незнакомых единоверцев^{742}. Итак, не служебные, не деловые связи, не родство, а чисто духовный факт — принадлежность к сознательно выбранной идеологии— соединяет людей на бытовом уровне.

Как только возникает знаковое поведение, рождаются обвинения в лицемерии. Это неизбежно: знаковый стиль нарочит по своей природе, он претендует на самоценность. Общественное мнение требовало, чтобы человек выбрал себе стиль и придерживался его. Необходимо было не просто жить, но казаться, демонстрировать принадлежность к определенной идеологии, философии, «системе фраз». Само понятие стиля связано с массовостью. Аристотелю и Платону еще не было надобности в знаковом поведении, в нарочитости стиля, но армия философствующих нуждалась в форме и знаках отличия. Стиль — яркий, броский, единообразный — оказался необходимым. В результате создавались предпосылки для разрыва между формой и содержанием, словом и делом. Мощный взрыв иронии в письмах — реакция на знаковый стиль письма. Иронисты пародируют его сентиментальность, сентенциозность и т. п.

Вспомним насмешки Лукиана над самозваными киниками, стоиками, академиками и т. п. Все они выбирали именно стиль поведения, не очень заботясь о «внутреннем соответствии» с ним. Плащ, длинная борода; у стоиков— насупленные брови, у киников — вызывающие манеры, а главное — жажда денег при рассуждениях о безразличии к деньгам — таково знаковое поведение философов и тех, кто им подражал (а подражали очень многие).

Традиции критики стиля перешли в христианство. Исидор Пелусиот наставлял монаха Фому: «Если же думаем, что для усовершенствования в ангельской жизни достаточно нам позаботиться о философском плаще, бороде и жезле, и среди народной толпы занимаемся городскими зрелищами и слухами, хвалясь только орудиями победы, уклоняясь же от борьбы и ратования… то… делаемся псами, возвращающимися на блевотину, или свиньями, валяющимися в тине застарелой привычки»^{743}. «Носить напоказ рубище и бороду не служит еще, братия, удостоверением в подвижничестве»^{744}.