Ритуал. Часть 1

Люк кивнул и вздохнул. Потом посмотрел на темную крышу из древесных ветвей и тяжелых мокрых листьев, под которой они расположились. Отдельные ветви и сучья объединились в чернильно-черный полог, сквозь щели в котором проглядывали крошечные фрагменты бледного неба. На его лицо упали мелкие брызги. По земле вокруг него размеренно стучали тяжелые дождевые капли. Вода всегда находила к ним путь.

— Все готово, парни, — сказал Хатч.

Две фигуры в палатках зашевелились. Дом застонал, потом высунул руку из-под навеса. В ней была металлическая миска. — И не скупись на сосиски. Даже если они со вкусом мошонки.

Хатч ухмыльнулся. — Мне пришлось добавить в соус кое-что для густоты.

У Люка не было сил, чтобы смеяться. Фил включил в палатке фонарик, чтобы найти посуду.

— Потом запьем кофе.

Рот Люка наполнился слюной. Даже с сухим молоком, которое никогда до конца не растворялось, и сахаром из пакетиков, которые они стащили из хостела в Кируне, одна мысль о кофе вызывала в нем ребяческую радость.

Они ели быстро и шумно, чуть не рыдая над тарелками, когда слизывали с них остатки жидкости. Кастрюли не были помыты с вчерашнего вечера и засохшие остатки еды чувствовались на языке, когда они лакали как голодные кошки.

— Пожалуй, это лучшая еда, которую я когда-либо ел, — сказал Хатч, когда все закончили. Тон его голоса был легче и теплее, чем днем.

Люк хотел сказать, что никогда не стоит упускать из виду простые вещи, которые на самом деле имеют значение. Но передумал. Он сомневался, что кому-то в лагере еще интересно, что он думает. Сейчас все испытывали рядом с ним какую-то неловкость. Он почувствовал это уже несколько раз, когда пытался заговорить с ними после стычки. Интуитивно чувствовал исходящее от остальных напряжение, когда приближался к ним во время расчистки площадки для лагеря и установки палаток. Обе задачи выполнил, большей частью, он, но его усилия остались незамеченными. Он снова начал терять терпение, из-за того что его превращают в изгоя, и в нем росло раздражение.

Он закурил сигарету и снова задумался о том, почему он превратился в крайнего с момента их встречи в Лондоне шесть дней назад. Шесть дней? Казалось, что прошло гораздо больше. Он заглянул в пачку и прищурился. Осталось всего восемь сигарет, а потом он залезет в неприкосновенный запас табака для самокруток, 12,5 граммов «Драма». Без табака он сойдет с ума. Он в любое время променял бы еду на сигареты.

Он занервничал и вздохнул. Если честно, что-то случилось с ним к его тридцати годам. Что-то, что отдаляло его от других людей, не только от друзей, но и от обычной мирской суеты. Он начал замечать, как окружающие переглядывались всякий раз, когда он заговаривал на людях. Ухмылялись, когда он входил в офисы или на склады, где работал, но никогда подолгу не задерживался и переходил на другую, такую-же неудовлетворительную работу. Приглашения присоединиться к остальным поуменьшились, а потом, к тридцати двум годам, и вовсе исчезли. Лишь женщины легкого поведения, казалось, находили утешение в его компании, хотя питали к нему незначительный интерес, разве что постольку-поскольку. К тридцати четырем он был одинок. По-настоящему одинок.

Еще в Лондоне и Стокгольме, перед походом, пока он не стал общаться с одним Хатчем, всякие попытки заговорить с коллективом рассматривались как плохо продуманные заявления, либо просто игнорировались. Никто даже не пытался поддержать выдвигаемые им предложения. Чаще всего следовало молчание, а потом остальные трое снова возвращались к своей дружеской беседе, которой он только мешал своей речью. С самого начала похода над ним в лучшем случае подшучивали.

То, насколько он отдалился от своих старейших друзей, озадачило его и глубоко ранило. Это могло закончиться тем же, что случилось с ним в Лондоне, через несколько лет, проведенных в городе. Он знал, как город может изменить любого. А может, он всегда страдал фундаментальным разобщением с другими людьми, которое было скрыто в молодости. Он не знал, и слишком устал, чтобы думать об этом, тем более анализировать. Да нахрен, что ему терять? — Дом, послушай. Сегодня утром… — он глубоко вздохнул.

Лежащий в палатке Фил отвернулся в сторону, спиной к входу. Хатч был все еще занят кипячением воды для кофе, но это напряжение казалось Люку почти невыносимым.

— Извини, дружище. Я хочу сказать, что мне очень жаль. Я насчет сегодняшнего утра. Это было просто… неприемлемо.

Какое-то время Дом не отвечал. И с каждой секундой молчания вокруг лагеря будто сгущался холодный воздух. Когда он заговорил, его голос был спокойным, — Что было, то было. Но засунь себе в жопу свои извинения. Мне они не нужны. И пока всерьез не встал вопрос нашего выживания, я не обмолвлюсь с тобой ни словом до самого дома.

Люк посмотрел на Хатча, который недовольно поморщился и поджал губы, но продолжал заниматься приготовлением кофе.

Люка бросило в жар. Голова кружилась. Его душили эмоции. Все снова и снова. Жалость к себе. Гнев. Сожаление. Все это сдавливало горло как при свинке, наполняя рот привкусом железа. — Ладно.