Рюбецаль

Кирилл (не решив окончательно, верит он или нет): Почему я ничего не знаю? Я чужой? Не племянник, да? Посторонний?

Антонина: Ты мне очень дорог, Кирилл. Очень. Если меня не вылечат… Если мы больше никогда не увидимся… пожалуйста, живи здесь. Живи в этой квартире, ладно?

Кирилл: Я поеду с вами.

Антонина: Ни за что. Ты можешь перебраться сюда сразу после моего отъезда. (Кирилл мотает головой.) Я вымою полы, нигде не останется следов собаки.

Кирилл: Это ваша квартира. И я сам не собака, чтобы ее сторожить.

Антонина опускается на корточки, чтобы подобрать книгу, которую Кирилл выронил. Не стараясь запомнить, Кирилл навсегда запоминает ее вот так – далеко внизу, у своих ног.

Кирилл (берет у нее книгу): Можно мне только сегодня… остаться здесь на ночь?

Антонина: Нет.

Она сжимает ладонями его лицо. Только когда Антонина встает на мыски, Кирилл понимает, что должен наклониться. Он склоняется, и Антонина целует его в губы. Это бережный, совсем не страстный поцелуй, но Кирилл чувствует, словно внутри него сошла снежная лавина, это похоже одновременно и на электрический разряд, и на ожог льдом. Он не возбуждается, но почему-то в дальнейшем именно при сексуальном возбуждении его будет продергивать резкий холод.

Антонина отпирает входную дверь.

Кирилл: Дайте мне адрес тех людей за городом, я сам отвезу туда Алмаза.

Дома. С Алмазом на поводке Кирилл входит в прихожую, навстречу матери, остолбеневшей не при виде огромного пса, а при виде лица Кирилла.

Кирилл (еле слышно): Это временно.

Отстегивает поводок, сползает по стене на пол.

Мать: Кира!

Кирилл: Все хорошо.

Встает сначала на четвереньки, затем распрямляется, берет прислоненную к стене раскладушку и уходит в кухню.

Утро. Кирилл выгулял Алмаза и сидит в кухне над чашкой кофе. Мать не следит за расписанием его лекций, поэтому ушла на работу, только немного озадаченная тем, что Кирилл, чьи занятия обычно начинаются раньше, чем часы ее присутствия в институте, до сих пор дома. Кирилл сидит еще некоторое время, затем встает и идет в ванную. Он наполняет ванну почти до краев терпимо горячей водой, раздевается. Спохватившись, запирается на щеколду – от Алмаза. Берет что-то совсем маленькое из туалетного шкафчика и залезает с этим в ванну. Чуть ли не половина воды выплескивается под его тяжестью, чего Кирилл как бы демонстративно, перед самим собой, а может, и вправду не замечает.

Он лежит около минуты с закрытыми глазами, погрузив руки под воду. Наконец чиркает бритвой по запястью и рефлекторно вздрагивает, как вздрагивают от внутреннего толчка или неожиданного, но не неприятного прикосновения. Секунду Кирилл выглядит расслабленным. Кровь всплывает на поверхность и быстро начинает расходиться. Кирилл порывисто открывает глаза, стискивает правой рукой левое запястье и пытается вылезти из ванны, но только бултыхается, почти до конца расплескивая воду, – без опоры на руки все тщетно. Ему приходится отпустить запястье, но даже так из ванны он скорее вываливается. Без помощи правой руки щеколду не отодвинешь, снаружи в дверь скребется, подвывая, Алмаз, пальцы трясутся и не слушаются, но вот наконец дверь распахнута. Кирилл, сжимая запястье с такой силой, будто душит крошечное существо, бежит в кухню. Там в одном из ящиков буфета аптечка, но бинта нет. Кирилл мечется, ища чем перевязать запястье и то и дело отталкивая пса, которого заразил своей паникой. Уже какое-то время он слышит писк, но не сразу соображает, где его источник, как и то, что это не просто писк, а с интервалами повторяющееся «мамочка». Наконец Кирилл срывает с крючка кухонное полотенце, обматывает им кисть, затягивает и завязывает узел, держа зубами один конец. Оседает на пол, обнимает за шею Алмаза и плачет.

Месяц после отъезда Антонины Кирилл не посещает занятия. В основном он лежит на кровати, даже когда рядом за письменным столом работает мать. Они не мешают друг другу. Мать написала в деканат объяснительную записку. Выбор слова ее не подвел: «переутомление» ненатужно встает в ряд с активностью на семинарах, отсутствием «хвостов» и пропущенных лекций и курсовыми, к которым трудно придраться.

Кирилл читает Бердяева. Одолев «Философию свободы», он просит мать взять для него в библиотеке еще что-нибудь того же автора. Изложив свое нелестное мнение о русской религиозной философии и Николае Александровиче в частности, как наиболее злостном шарлатане, мать, видимо, не решаясь оттолкнуть просьбу, а возможно, и желая что-то сделать для Кирилла именно сейчас, все же приносит вечером сразу несколько книг.