Рюбецаль

Осьмынин: Да полно! Играешь еще как. Потому что всё, в конечном счете, – только театр.

Кирилл: Категорически не согласен.

Осьмынин (подавшись к нему): Ну-ка, ну-ка… Мне правда интересно, что ты думаешь о театре и о жизни.

Эта фраза на несколько секунд выбивает Кирилла из седла. Никому еще не было интересно, что он думает, во всяком случае, никто не заявлял о своем интересе, включая Антонину, у которой он, похоже, был. Нельзя сказать, чтобы всех остальных совершенно не волновало, что Кирилл думает по тому или иному вопросу. Волновать волновало – как мать, например, – но в сочетании с уверенностью, что на самом-то деле это им заранее известно.

Кирилл (собравшись наконец): По-моему, все, что нас окружает в повседневной жизни, уже потому не театр, что театр гораздо реальнее.

Осьмынин: Реальнее повседневной жизни?

Кирилл: Вот именно.

Осьмынин: Слушай, у меня сейчас нет времени, но мы непременно с тобой вернемся к этому разговору, потому что то, что ты говоришь, это…

Кирилл (с иронией, которой от себя не ожидал): Гениально?

Осьмынин: Если гениальность не всегда есть свойство гения, то пожалуй.

Он встает, с детской улыбкой каким-то своим мыслям хлопает Кирилла по плечу и стремительно уходит. Вообще, все это слишком стремительно для того, чтобы Кирилл почувствовал себя осчастливленным или польщенным.

Мать: Ты в своем уме? Как ты себе это представляешь: параллельно учиться в Горном и на режиссера?

Кирилл: В ГИТИСе можно учиться заочно.

Мать: Ну какой из тебя режиссер?! Режиссеру нужна эрудиция…

Кирилл: Эрудицию можно набрать по ходу дела. И потом, я еще не решил, куда поступать сначала: на режиссерское отделение или на актерское.

Мать (впервые на памяти Кирилла истерически, при этом очень заразительно смеясь): Нет, ну ты окончательно сдурел! Ой, не могу!.. Умора! Вы поглядите на этого человека эпохи Возрождения! Он и спортсмен, и геолог, и политик, и режиссер, и актер! Кто там лезет в мавзолей с раскладушкою своей!

По пути к входной двери Кирилл зачем-то злобно пинает прислоненную к стене в прихожей сложенную раскладушку, и вся квартира будто содрогается вместе с ней.

Монолог Мальволио Кирилл представил Осьмынину спустя неделю после их беседы. Кирилл репетирует его по ночам в кухне, таясь от матери. Сначала он произносит слова шепотом, но вскоре обнаруживает, что можно произносить их и вовсе про себя. Его Мальволио не самодовольно фантазирует – он с яростью проживает то, чего еще нет, но к чему устремлен и потому видит это воочию. Наконец-то все так, как должно быть. Сэр Тоби и его присные знают свое место. Его госпожа, графиня, – с ним. Мир на своей оси. Все в своих пазах.

Осьмынин оценил трактовку и в целом похвалил исполнение, признавшись, что ожидал чего-то гораздо более бледного. У Кирилла есть темперамент. Но он рекомендовал бы все-таки поступать на режиссуру, а там как пойдет.

Кирилл читает «К бедному театру» Ежи Гротовского, которого дал ему Осьмынин.

«Поскольку лишь великий грешник может стать святым, как уверяют богословы (вспомним Откровение: «Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»), постольку актерская гнусность может превратиться в своего рода святость. <…> Я имею в виду «мирскую святость». Если актер в ситуации вызова бросит вызов другим и, через крайности, профанацию и жестокое святотатство, откроется, скинув маску повседневности, то зритель тоже может отважиться на самопознание. Если актер не демонстрирует свое тело, а лишь уничтожает его, сжигает и освобождает от сопротивления внутренним импульсам, то он… его в жертву. Он повторяет искупление, он приближается к святости.

<…>

Ролью надо пользоваться как инструментом для изучения того, что скрыто за повседневной маской, – сокровенной сути нашей личности, чтобы принести ее в жертву и выставить напоказ».[23]

Святость, самопознание, искупление, сокровенная суть, повторяет Кирилл. Вновь он сталкивается с непостижимым, словно стоит перед стеклянной запертой дверью и видит, как там, в узком проеме, движутся какие-то люди, а он наблюдает за ними, но смысла, причины и цели их движений не понимает и, главное, не может к ним попасть. Если раньше Кирилл мог при желании, как бы зажмурив один глаз, прочесть «исключенность» как «исключительность» и использовать смирение перед своей исключенностью как пьедестал, а лучше сказать, принятие ее – как трамплин, то теперь он просто кажется самому себе обездоленным, урезанным еще в проекте. Осознание своих пределов больше не наполняет его силой. Наоборот, оно словно что-то изымает. В Кирилле образуется или открывается пустота. Что должно быть вместо нее, он догадывается, как догадывается и что этого не будет, никогда. Творчество – пропуск в реальнейшую реальность – никогда не снизойдет до него. Ему не стать актером, а режиссером так и подавно.