Рюбецаль

Второе письмо пришло спустя полторы недели. За это время Кирилл съездил к Зеленому озеру у подножия массива Хохшваб и поднимался в горы с проводником, а еще урвал два дня на Вену и Грац. Венские музеи – истории искусств и естественной истории – ему понравились, в остальном же столица империи разочаровала, то ли дело Грац, он и мне наверняка пришелся бы по душе, как, впрочем, и Леобен; обоснование тому, другому и третьему, то есть моей предвосхищаемой солидарности, было опущено. (В разговорах никогда не экономивший силы на причинах и мотивах, письма Кирилл, похоже, не расценивал как свою речь, а всего лишь как пунктир ее, пересказ, передачу; но, впрочем, экономить себя просто было сейчас его долгом перед нами обоими.) Один австрийский коллега участливо посоветовал ему проконсультироваться с местным дерматологом по поводу пятна – они здесь считают такие вещи опасными – и даже готов дать координаты грацкого врача. А вот коллега из компании, сосед по комнате, сторонится его, впрочем, пивным Кирилл все равно предпочитает номер, где проводит все вечера. Командировку, вероятно, продлят, но ему все чаще кажется, что она и так затянулась, и тоскует по Москве.

Чуткость отозвала уже стоящее на краю трамплина признание, что он тоскует без Ланты, но бежала перед тоской, пропустив ту в письмо; тоска была подложкой пунктира, она и съежила до него все словесное, вытребовав себе простор.

Видя эту тоску, и я могла бы ради нее утесниться, но мои ответы были жадно многоречивы. Как все, чем мы возмещаем себе убыток, они глядели на две стороны: утешением на меня, местью – на Кирилла; и я, как опять же всегда бывает, догадывалась о том, чего не вижу, но лукаво не брала догадку в расчет.

Я писала о том, что, стоит мне подумать об Австрии – не абстрактной и общей, но о феномене, возникшем от соединения той страны, которую я прежде знала как Австрию, и нынешней ее связи с Кириллом, мне вспоминались живописцы Дунайской школы. Их растекающиеся ртутью фигуры, каленый закат, плавкие облака в кузнице вечернего неба, облака, космический взрыв – зарница Воскресения Христова; вулканическое месиво людского и природного. Грубоватая сказка и рассудочная мистика. Горделивое безобразие человеческих тел, пытающих и пытаемых, пеших и конных, и доверчивое благообразие детского пейзажа, возвышающегося не столько над, сколько за этой грозной бестолковщиной. Все это намного дальше от Дюрера, которым вдохновлялись художники верхненемецких имперских окраин, чем Регенсбург от Рима. Германия появляется с Реформацией, и ее живопись до Дюрера еще под влиянием нидерландской, но начинает ее не Дюрер, а Кранах-старший. Глядя, допустим, китайскую живопись, видишь, что Китай не прекратится, как не прекратится Индия и иже с ними, что здесь нет земного конца, но когда глядишь европейскую, клеймо за клеймом эту раздробленную, разнесенную по городам и весям, по местным ремесленникам и визионерам историю Спасения в зачастую кричащих, дерущих глотку красках; или опять же сегментированную мешанину античной вариации, то видишь, что Европа прекратится, что она конечна, что она чает конца, призывает его, что ее суета, стоящая всей восточной несуетности – это щепа, подкидываемая костру; она измельчает себя, чтобы проговорить быстрее, и, когда конец грянет, а может, не грянет, а прошипит золой, замертво упадет и Россия, как зеркальный двойник, как соловей без алой розы, но и там, за пределом, за пламенем, продлится наше Geschwisterlein… К письму я подвесила несколько виртуальных репродукций с картин «дунайцев».

(Со)ответствовать такому излиянию было мудрено, и я не настраивалась на близкую присылку письма, но его не было уже две недели, когда наконец однажды под ночь мне позвонила Полина. Мать Кирилла встревожена: накануне отъезда сына они повздорили, и теперь Кирилл оборвал даже ту связь между ними, которая теплилась в Москве; она думала достучаться через Ивана, но тот сам уже несколько недель не получает известий; оба они, Иван и Полина, не сомневались, что, после Ланты (чьих координат у них нет), Кирилл поддерживает контакт со мной…

Я сразу написала Кириллу, что без вестей от него мать и остальные, кому он дорог, волнуются, и в подписи перед именем добавила: «Твоя сестра». Ответ ждал меня утром. Кирилл писал, что стыдится своей молчанки, стоившей нервов матери и мне, и что вскоре обязательно напишет пространнее; что командировка продлена пока на месяц, что он спускался в штольню и там понял, почему властителем земли может быть лишь тот, кто в глубь ее проник; его экскурсионное, «контрабандное» проникновение, конечно, не считается, и все равно он счастлив. Это слово, за которым следовало уже только «Твой брат Кирилл», я передала по цепочке дальше. Пунктир нехотя выступал уже не над тоской, а над счастьем, этим действительно было сказано все, и большего я не ждала от писем, но писем ждала. Обещанное пространное вдогонку так и не пришло.