Роб Рой

Итак, повторяю: я проводил время в Бордо совсем не так, как желал бы мой отец. Те занятия, которые он считал главной целью моего пребывания в этом городе, я забрасывал ради всяких других и, если б смел, я вовсе пренебрег бы ими. Дюбур, извлекавший для себя немало благ и пользы из сношений с нашим торговым домом, был слишком хитрым политиком, чтобы давать главе фирмы такие отзывы о его единственном сыне, которые возбудили бы недовольство и у меня и у отца; возможно также, как вы поймете из дальнейшего, что он имел в виду свою личную выгоду, потворствуя мне в пренебрежении теми целями, ради которых я был отдан на его попечение. Я держался в границах приличия и добропорядочности, так что до сих пор у него не было оснований давать обо мне дурные отзывы, если б даже он был к тому расположен; но, поддайся я и худшим наклонностям, чем нерадивость в торговом деле, лукавый француз проявил бы, вероятно, ту же снисходительность. Теперь же, поскольку я уделял немало времени любезным его сердцу коммерческим наукам, он спокойно смотрел, как я остальные часы посвящаю другим, более классическим занятиям, и не видел греха в том, что я зачитываюсь Корнелем и Буало, предпочитая их Постлтвейту (вообразим, что его объемистый труд в то время уже существовал и что Дюбур умел произносить это имя) и Савари и всякому другому автору трудов по коммерции. Он нашел где-то удобную формулу и каждое письмо обо мне заканчивал словами, что я «в точности таков, каким отцу желательно видеть своего сына».

Как бы часто она ни повторялась, отца моего никогда не раздражала фраза, если казалась ему четкой и выразительной; и сам Аддисон[4] не нашел бы выражений, более для него приемлемых, чем слова: «Письмо ваше получено, прилагаемая расписка заприходована».

И вот, так как мистер Осбальдистон превосходно знал, к чему меня готовит, излюбленная фраза Дюбура не пробуждала в нем сомнений, таков ли я на деле, каким он желал бы меня видеть, — когда в недобрый час он получил мое письмо с красноречивым и подробным обоснованием моего отказа от почетного места в фирме, от конторки и табурета в углу темной комнаты на Журавлиной улице — табурета, превосходящего высотой табуреты Оуэна и прочих клерков и уступающего только треножнику моего отца. С этой минуты все разладилось. Отчеты Дюбура стали казаться такими подозрительными, точно его векселя подлежали опротестованию. Я был срочно отозван домой и встретил прием, уже описанный мною.

Глава II

Я в своей прозорливости начинаю подозревать молодого человека в страшном пороке — Поэзии; и если он действительно заражен этой болезнью лентяев, то для государственной карьеры он безнадежен. Actum est[5] с ним, как с человеком, полезным для государства, с той минуты как он предался рифмоплетству.

Бен-Джонсон.[6] «Варфоломеевская ярмарка».

Мой отец, вообще говоря, умел владеть собою в совершенстве и редко давал своему гневу излиться в словах, выдавая его лишь сухим и резким обхождением с теми, кто вызвал его недовольство. Никогда не прибегал он к угрозам или шумному выражению досады. Всё у него подчинено было системе, и он в каждом частном случае придерживался правила: «делать, что нужно», не тратя лишних слов. Так и на этот раз с язвительной улыбкой выслушал он мои сбивчивые ответы о состоянии французской торговли и безжалостно позволял мне углубляться все дальше и дальше в тайны лажей, тарифов, нетто, брутто, скидок и надбавок; но, насколько я помню, ни разу в его глазах не отразилась прямая досада, пока не обнаружилось, что я не могу толково объяснить, какое действие оказало обесценение золотого луидора на кредитное обращение «Самое замечательное историческое событие за всю мою жизнь, — сказал отец (который, как-никак, был свидетелем революции![7]), — а он знает о нем не больше, чем фонарный столб на набережной!»

— Мистер Фрэнсис, — осмелился сказать Оуэн робким и примирительным голосом, — вероятно не забыл, что мораторием[8] от первого мая тысяча семисотого года французский король предоставил держателям десять льготных дней, по истечении коих…

— Мистер Фрэнсис, — прервал его мой отец, — несомненно, тотчас же припомнит все, что вы будете любезны подсказать ему. Но, боже мой, как мог Дюбур это допустить!.. Скажите, Оуэн, что представляет собою его племянник, Клеман Дюбур, этот черноволосый юноша, работающий у нас в конторе?

— Один из самых толковых клерков нашего торгового дома, сэр; для своих лет он удивительно много успел, — ответил Оуэн: веселый нрав и обходительность молодого француза покорили его сердце.