Роб Рой

Потребованный таким образом дневник представлял собою обыкновенную тетрадь, которую я завел по настоянию отца и куда мне полагалось записывать всевозможные сведения, приобретаемые мною во время обучения. Предвидя, что отец возьмет эти записи для просмотра, я старался вносить в тетрадь такого рода сведения, какие он, по моему разумению, должен был одобрить; но слишком часто перо мое делало свое дело, не очень-то слушаясь головы. И случалось также, что я, раскрыв дневник, — благо он у меня всегда под рукой, — нет-нет, да и внесу в него запись, имеющую мало общего с торговым делом. И вот я вручил тетрадь отцу, робко надеясь, что он не натолкнется в ней на что-нибудь такое, от чего могло усилиться его недовольство мною. Лицо Оуэна, несколько омрачившееся при вопросе отца, сразу прояснилось при моем быстром ответе и расцвело улыбкой надежды, когда я принес из своей комнаты и положил перед отцом книгу конторского типа, в ширину больше, чем в длину, с медными застежками и в переплете из сыромятной телячьей кожи. От книги повеяло чем-то деловым, и это совсем приободрило моего благосклонного доброжелателя. Он просто сиял от удовольствия, когда отец стал на выборку читать вслух отдельные страницы, бормоча свои критические замечания.

— «Водки — бочками и бочонками (barils, barricants, также tonneaux). В Нанте — 29, Velles маленькими бочонками, в Коньяке и Ла-Рошели — 27, в Бордо — 32». Правильно, Фрэнк. «Грузовые и таможенные сборы — смотри в таблицах Саксби». А вот это нехорошо; следовало сделать выписку, это способствует запоминанию. «Ввоз и вывоз. — Расписки на закупленный хлеб. — Таможенные сертификаты. — Полотно: изингамское, гентское. — Вяленая треска — ее разновидности: титлинг, кроплинг и лабфиш». Следовало бы отметить, что они иногда именуются все словом «титлинг». Сколько дюймов в длину имеет титлинг?

Оуэн, видя мое замешательство, рискнул подсказать мне шёпотом, и я, на свое счастье, уловил подсказку.

— Восемнадцать дюймов, сэр…

— Так. А лабфиш — двадцать четыре. Очень хорошо. Это важно запомнить на случай торговли с Португалией. А это что такое? «Бордо основан в… таком-то году… Замок Тромпет — дворец Галлиена». Ничего, ничего — всё в порядке. Это ведь своего рода черновая тетрадь, Оуэн, в которую заносится без разбору всё, с чем пришлось столкнуться за день: погашения, заказы, выплаты, переводы, получки, планы, поручения, советы — всё подряд.

— Чтобы затем аккуратно разнести по журналу и главной книге. — подхватил Оуэн. — Меня радует, что мистер Фрэнсис так методичен.

Я увидел, что быстро завоевываю расположение отца, и стал опасаться, как бы он теперь не утвердился еще более в своем намерении сделать из меня купца; и так как сам я задумал нечто прямо противоположное, я пожалел, выражаясь словами доброго мистера Оуэна, о своей излишней методичности. Но мои опасения оказались преждевременными: из книги выпал на пол листок бумаги, покрытый кляксами; отец его поднял и, прервав замечание Оуэна, что оторвавшиеся листки следует подклеивать хлебным мякишем, воскликнул:

— «Памяти Эдуарда, Черного принца»[10]. Что такое? Стихи! Видит небо, Фрэнк, ты еще больший болван, чем я полагал!

Мой отец, надо вам сказать, как человек деловой, с презрением смотрел на труд поэта и, как человек религиозный, да еще убежденный диссидент,[11] считал стихотворство занятием пустым и нечестивым. Прежде чем осудить за это моего отца, вы должны припомнить, какую жизнь вели очень многие поэты конца семнадцатого столетия и на что обращали они свои таланты. К тому же, секта, к которой он принадлежал, питала — или, может быть, только проповедовала — пуританское отвращение к легкомысленным жанрам изящной словесности. Так что было много причин, усиливших неприятное удивление отца при столь несвоевременной находке этого злополучного листка со стихами. А что касается бедного Оуэна… Если бы волосы на парике, который он носил, могли выпрямиться и встать дыбом от ужаса, я уверен, что утренние труды его парикмахера пропали бы даром, — так ошеломлен был мой бедный добряк чудовищным открытием. Взлом несгораемого шкафа, или замеченная в главной книге подчистка, или неверный итог в подшитом документе едва ли могли бы его поразить более неприятным образом. Отец мой стал читать строки, то делая вид, что ему трудно уловить их смысл, то прибегая к ложному пафосу, но сохраняя всё время язвительно-иронический тон, больно задевавший самолюбие автора:

Звени, мой рог! Еще идет потеха.
В последний раз мы потревожим эхо
Фонтаравийских диких скал.
Ликует галл: за нас явился мститель!
Сражен исламом, победитель
В горах испанских пал.[12]

— «Фонтаравийские скалы»! — продолжал отец, сам себя прерывая. — «Фонтаравийская ярмарка» была бы здесь более уместна. «Сражен исламом…» Что за ислам такой? Не мог ты просто сказать: сарацинами, и писать по-английски, если тебе уж непременно нужно городить чепуху?