Роб Рой

— Почтенный сэр, дорогой сэр! — воскликнул Оуэн, и слёзы выступили у него на глазах. — Не в вашем обычае поступать опрометчиво в важных делах. Дайте мистеру Фрэнсису просмотреть баланс, перед тем как вы ему закроете счет, — он, я уверен, любит вас, и когда он запишет свое сыновнее повиновение на per contra,[16] оно — я уверен — перевесит все его возражения.

— Вы полагаете, — сурово сказал мой отец, — что я буду дважды просить его сделаться моим другом, моим помощником и поверенным, разделить со мною мои заботы и мое достояние? Оуэн, я думал, вы лучше знаете меня!

Он посмотрел на меня, как будто хотел что-то добавить; но тотчас же резко отвернулся и вышел из комнаты. Меня, признаться, задели за живое последние слова отца: ведь до сих пор мне не приходило на ум взглянуть на дело под таким углом, и, возможно, отцу не пришлось бы жаловаться на меня, начни он спор с этого довода.

Но было поздно. Я унаследовал то же упорство в своих решениях, и мне суждено было понести кару за собственное ослушание, — хотя, может быть, и не в той мере, как я того заслуживал. Когда мы остались вдвоем, Оуэн долго глядел на меня грустным взором, время от времени застилавшимся слезой, — словно высматривал, перед тем как выступить в роли посредника, с какой стороны легче повести атаку на мое упрямство. Наконец сокрушенно, срывающимся голосом он начал:

— О боже! Мистер Фрэнсис!.. Праведное небо, сэр!.. Звёзды небесные, мистер Осбальдистон!.. Неужели я дожил до такого дня? И вы еще совсем молодой джентльмен, сэр! Ради господа бога, взгляните на обе стороны баланса. Подумайте, что вы готовы потерять — такое прекрасное состояние, сэр!.. Наш торговый дом был одним из первых в Лондоне, еще когда фирма называлась Трешам и Трент; а теперь, когда она зовется Осбальдистон и Трешам… Вы могли бы купаться в золоте, мистер Фрэнсис. Знаете, дорогой мистер Фрэнк, если бы какая-нибудь сторона дела пришлась бы вам особенно не по душе, я мог бы… — тут он понизил голос до шёпота, — приводить ее для вас в порядок каждый месяц, каждую неделю, каждый день, если вам угодно. Не забывайте, дорогой мистер Фрэнсис: вы должны чтить вашего отца, чтобы продлились дни ваши на земле.

— Я вам очень признателен, мистер Оуэн, — сказал я, — в самом деле очень признателен; но моему отцу лучше судить, как ему распорядиться своими деньгами. Он говорит об одном из моих двоюродных братьев. Пусть располагает своим богатством, как ему угодно; я никогда не променяю свободу на золото.

— На золото, сэр? Если б вы только видели сальдо нашего баланса за последний месяц! Пятизначные цифры — сумма в десятки тысяч на долю каждого компаньона, мистер Фрэнк! И всё достанется паписту,[17] какому-то мальчишке из Нортумберленда, да, к тому же, бунтовщику… Это разобьет мне сердце, мистер Фрэнсис! А ведь я работал не как человек — как пес, из любви к фирме. Подумайте, как прекрасно звучало бы: «Осбальдистон, Трешам и Осбальдистон» или, может быть — кто знает? — тут он понизил голос, — «Осбальдистон, Осбальдистон и Трешам»: ведь мистер Осбальдистон может откупить у них хоть все паи.

— Но, мистер Оуэн, мой двоюродный брат тоже носит имя Осбальдистонов, так что название фирмы будет так же приятно звучать для вашего слуха.

— Ох, стыдно вам, мистер Фрэнсис, вам ли не знать, как я вас люблю! Ваш двоюродный брат! Уж и скажете! Он, без сомнения, такой же папист, как и его отец, и, к тому же, противник нашего протестантского королевского дома, — это совсем другая статья!

— Есть немало хороших людей и среди католиков, мистер Оуэн, — возразил я.

Оуэн только собрался ответить с необычным для него пылом, как в комнату снова вошел мой отец.

— Вы были правы, Оуэн, — сказал он, — а я неправ: отложим решение на более длительный срок. Молодой человек, приготовьтесь дать мне ответ по этому важному предмету ровно через месяц.

Я молча поклонился, весьма обрадованный отсрочкой, пробудившей во мне надежду, что отец поколеблен в своем упорстве.