Роб Рой

Но жребий был брошен. В самом деле, представлялось маловероятным, чтобы запоздалое и неохотное повиновение воле отца могло восстановить меня в утраченных правах. Напротив, такого твердого человека, как он, всегда неотступно идущего к намеченной цели, скорее отвратило бы, чем примирило просроченное, вынужденное согласие подчиниться его воле и заняться торговлей. Пришло на помощь и врожденное упрямство, а гордость нашёптывала, что я буду жалок, если прогулка на расстоянии четырех миль от Лондона развеет по ветру решение, которое я вынашивал целый месяц. К тому же, и надежда, никогда не оставляющая юного и стойкого, приукрасила своим блеском мои виды на будущее. Отец, полагал я, едва ли всерьез намерен лишить меня наследства, как он, не колеблясь, объявил. Своим приговором он, наверно, хочет только испытать мою стойкость; если я терпеливо и твердо выдержу испытание, это возвысит меня в его глазах и приведет к дружественному разрешению спора. Я даже мысленно намечал, как далеко пойду я в уступках и в каких пунктах нашего предполагаемого договора буду твердо стоять на своем; после чего, по моим расчетам, я буду вполне восстановлен в сыновних правах и только заплачу́ легкий штраф в виде некоторого показного покаяния в проявленной непокорности.

А пока что я мог свободно располагать собою и упивался тем чувством независимости, которое волнует юную грудь одновременно и радостью и опасениями. Кошелек мой, хоть и не туго набитый, позволял мне удовлетворять все нужды и прихоти путешественника. Живя в Бордо, я приучился обходиться без слуги; мой конь был молод и ретив; и вскоре присущая мне бодрость духа взяла верх над печальными мыслями, владевшими мною в начале пути.

Я был бы рад совершить свое путешествие по дороге более интересной, которая могла бы доставить пищу любопытству, или по местности, более занимательной для путешественника. Но северная дорога была тогда — да, пожалуй, осталась и теперь — удивительно скудной в этом отношении: вряд ли где-нибудь еще можно проехать по Британии так далеко, встретив по пути так мало достойного внимания. Хоть я и отбросил прежнее уныние, мысли мои были не всегда одинаково бодры. Муза — игривая обольстительница, завлекшая меня в эту глушь, — тоже с чисто женским непостоянством покинула меня в беде; и я был бы обречен на безысходную скуку, если бы не вступал по временам в разговоры с незнакомцами, которым случалось проезжать той же дорогой. Однако в попутчики мне попадались люди заурядные и малопримечательные: деревенский пастор, добирающийся домой по совершении требы; фермер или скотовод, возвращающийся с далекого рынка; какой-нибудь приказчик, посланный своим хозяином в провинцию взыскать долги, да изредка офицер, отправленный на вербовку солдат, — вот с какими людьми приходилось в ту пору иметь дело стражникам у застав и кабатчикам. Беседы наши, стало быть, шли о вере и церковной десятине, о скоте и хлебе, о самых различных продуктах и товарах, о платежеспособности розничных торговцев, — изредка лишь оживляясь описанием какой-нибудь осады или битвы во Фландрии, которое рассказчик передавал мне, возможно, с чужих слов. А когда разговор иссякал, являлась на смену неистощимая и волнующая тема о разбойниках; имена Золотого Фермера, Летучего Пирата, Джека Нидхэма и прочих героев «Оперы нищих»[23] звучали в наших устах точно самые обиходные слова. И, как дети жмутся к очагу, когда близится самое страшное место рассказа о привидениях, так всадники при этих разговорах старались держаться ближе друг к другу, посматривали по сторонам, оглядывались, проверяли замки своих пистолетов и клялись не оставлять друг друга в беде — соглашения, которые, подобно многим наступательно-оборонительным союзам, нередко изглаживались из памяти при первом появлении действительной опасности.

Из всех попутчиков, одержимых такого рода страхами, больше всех потешал меня один несчастный, с которым я ехал вместе полтора дня. К седлу его был привязан маленький, но, видимо, очень увесистый чемодан, о сохранности которого он чрезвычайно заботился, ни на минуту не доверяя его чужому попечению и неукоснительно отклоняя услужливое рвение слуг и конюхов, предлагавших помочь ему внести поклажу в дом.