Роб Рой

Испытательный срок протекал медленно, без особых событий. Я уходил и приходил и вообще располагал своим временем, как мне было угодно, не вызывая со стороны отца ни вопросов, ни нареканий. Я даже редко видел его — только за обедом, когда он старательно обходил предмет, обсуждение которого сам я, как вы легко поймете, отнюдь не старался приблизить. Мы вели беседу о последних новостях или на общие темы — как разговаривают далекие друг другу люди; никто по нашему тону не распознал бы, что между нами оставался неразрешенным столь важный спор. Предо мною, однако, не раз возникало, как кошмар, тяжелое сомнение: возможно ли, что отец сдержит слово и лишит наследства единственного сына в пользу племянника, в существовании которого он даже не был уверен? Правильно взглянув на дело, я должен был бы понять, что поведение моего деда в подобном же случае не предвещало ничего доброго. Но я составил себе ложное понятие о характере моего отца, помня, какое место занимал я в его сердце и в его доме до отъезда во Францию. Я не знал тогда, что иной отец балует своих детей в их раннем возрасте, потому что для него это занятно и забавно, но может впоследствии оказаться очень суровым, когда эти дети, в более зрелую пору, не оправдают возлагавшихся на них надежд. Напротив, я убеждал самого себя, что самое страшное, чего я должен опасаться, это временного охлаждения ко мне с его стороны, может быть даже ссылки на несколько недель в деревенскую глушь, а такое наказание, думал я, будет мне только приятно, так как даст возможность довести до конца начатый мною перевод «Orlando Furioso»[18] — поэмы, которую я мечтал перевести в стихах на английский язык. Я так свыкся с этой уверенностью, что в одно прекрасное утро достал свои черновики и углубился в поиски повторяющихся рифм спенсеровой строфы,[19] как вдруг услышал негромкий и осторожный стук в дверь моей комнаты.

— Войдите, — сказал я и увидел мистера Оуэна.

Достойный человек был так методичен во всех своих привычках и поступках, что, вероятно, впервые поднялся сейчас на второй этаж дома своего патрона, как ни часто посещал он нижний; и я до сих пор не могу понять, как он нашел мою дверь.

— Мистер Фрэнсис, — сказал он, перебивая мои излияния радости и удивления, — не знаю, хорошо ли я делаю, что прихожу к вам со своим сообщением: не годится болтать о делах конторы за ее дверьми; говорят, что нельзя шепнуть даже стропилам пакгауза, сколько записей внесено в главную книгу. Но скажу вам: молодой Твайнол уезжал из дому на две недели, и только два дня, как вернулся.

— Прекрасно, дорогой сэр, — а нам-то какое дело?

— Постойте, мистер Фрэнсис. Ваш отец дал ему секретное поручение; и я уверен, что ездил он не в Фальмут для закупки сельдей; и не в Эксетер, потому что с Блеквелом и Компанией счеты у нас улажены; корнваллийские горнопромышленники Треваньон и Трегвильям выплатили всё, на что можно было рассчитывать, и все другие дела также должны были бы пройти сперва через мои книги, — короче сказать, я убежден, что Твайнол ездил на север.

— Вы в самом деле так думаете? — сказал я с некоторым смущением.

— С самого своего приезда, сэр, он только и говорит, что о своих новых сапогах, о риппонских шпорах[20] да о петушином бое в Йорке, — это верно, как таблица умножения. Итак, с божьего благословения, дитя мое, постарайтесь угодить вашему отцу и решите, что вам пора стать взрослым человеком — и притом купцом.

В ту минуту я почувствовал сильное желание покориться и охотно осчастливил бы Оуэна поручением сообщить отцу, что я повинуюсь его воле. Но гордость — источник стольких и хороших и дурных деяний в нашей жизни — гордость удержала меня. Слова примирения застряли у меня в горле; и пока я откашливался, стараясь вытолкнуть их оттуда, мой отец позвал Оуэна. Тот поспешно вышел из комнаты, и благоприятный случай был упущен.

Отец мой отличался во всем методичностью. В то же время дня, в той же комнате, тем же тоном и в тех же выражениях, к каким прибег он ровно месяц тому назад, он повторил свое предложение принять меня компаньоном в фирму и отдать под мое начало одно из отделений конторы, — повторил и потребовал моего окончательного ответа. Что-то слишком жесткое послышалось мне в его словах. Я до сих пор думаю, что отец повел себя со мною неразумно. При некоторой уступчивости он, по всей вероятности, достиг бы цели. Но тут я твердо стоял на своем и, как мог почтительней, отклонил сделанное мне предложение. Возможно — кому судить о движениях собственного сердца? — я счел унизительным для моего мужского достоинства уступить по первому требованию и ждал дальнейших уговоров, чтоб иметь по крайней мере предлог для отказа от своего решения. Если так, меня ждало разочарование. Мой отец холодно повернулся к Оуэну и сказал только: