Робеспьер

В Париже Собрание вскоре вновь столкнулось с насилием и произволом парижского люда. Несмотря на запрет вывоза зерна за границу, несмотря на щедрые пожертвования, поступавшие в казну Собрания, куда все, от короля до ремесленника, считали своим долгом внести посильную лепту, положение с хлебом в столице по-прежнему оставалось тяжелым. Король-«пекарь», разбиравшийся в тонкостях слесарного дела, не знал, как дать народу хлеба, и парижанам приходилось выстаивать очереди у булочных. Город полнился слухами о заговорах спекулянтов и аристократов, которые хотели заморить жителей столицы голодом и тем самым задушить революцию. Ведь Париж — это революция. 21 октября парижский булочник Франсуа, заявив, что хлеб закончился, решил раньше времени закрыть свою лавку, но негодующая толпа ворвалась внутрь и, увидев подносы с булочками, приготовленными для депутатов Собрания, разгромила лавку, а булочника вздернула на фонаре. Затем, отрубив мертвецу голову, долго носила ее на пике по Парижу в назидание скупщикам и спекулянтам. Взрослым подражали дети — они носили на палках кошачьи головы...

Возмущение вспыхнуло так быстро, что муниципалитет не успел вмешаться. В тот же день депутация от городских властей, явившись в Собрание, предложила принять постановление о военном положении, позволявшее применять военную силу для усмирения толпы. Один из депутатов высказался за создание особого суда для расследования преступлений «оскорбления нации», который станет судить заговорщиков и спекулянтов. Впечатленные ничем не оправданной расправой с подвернувшимся под руку булочником депутаты постановление приняли. Теперь, если общественному спокойствию грозила опасность, в главном окне ратуши вывешивался красный флаг; красное полотнище носили по улицам, и после третьего предупреждения, если возмутители спокойствия еще не разошлись, офицер муниципальной милиции получал право отдать приказ стрелять в толпу.

Против закона проголосовали Бюзо и Робеспьер. В тот день Робеспьер первый раз произнес неподготовленную речь — короткую, эмоциональную, но, в сущности, не имевшую отношения к случившемуся: «От нас требуют закона о военном положении... Нет! Не это надо делать. Надо принять необходимые меры для раскрытия следов заговора, который, если его вовремя не пресечь, может быть, уже в ближайшее время обречет мужественных и преданных родине граждан на полное бессилие. Я требую создания национального трибунала... После того как будет создан трибунал, избранный из вашей среды, вам надо будет заняться расследованием всех заговоров и козней, направленных против национальной свободы. <...> Пусть нам не говорят о конституции. Это слово слишком долго нас усыпляло, слишком долго держало нас погруженными в летаргию. Эта конституция будет лишь бесполезной книгой, и что толку в создании такой книги, если у нас похитят нашу свободу в колыбели».

Заговоры, козни, происки врагов — любимый конек Робеспьера, он видел их всюду, даже там, где их очевидно не было. Кто же всерьез мог считать заговорщиком несчастного булочника? Как справедливо отметил один из депутатов Собрания, речь господина де Робеспьера была адресована простонародью из Сент-Антуанского предместья, а не депутатам Собрания. Исполненная революционного пафоса, она отвергала не только постановление, принятое на случай чрезвычайной ситуации, но и первостепенность поставленной Собранием задачи: выработки конституции. Наиближайшую задачу Собрания определил Мирабо: обеспечить столицу продовольствием.

Хотел ли Робеспьер продолжения революции? Или, чувствуя ее неизбежность, был убежден, что новая волна народного возмущения вынесет его наверх? Он выступал по любому поводу, но никого не поддерживал, дистанцируясь не только от махровых монархистов, но и от разных оттенков либералов: от конституционных монархистов до республиканцев. Сам Робеспьер в то время отнюдь не мыслил себя республиканцем и разрушителем монархии. Держась в стороне от решений, принимаемых Собранием, он не вошел в состав ни одного из комитетов. Возможно, потому, что главные роли во всех формирующихся партиях уже распределились, а следовать в чьем-либо фарватере ему не позволяли самолюбие, честолюбие или же гордыня. По словам П. Генифе, он взял на себя роль цензора, давшую ему власть вне Собрания, но обрекшую на маргинальность внутри него.