Робеспьер

Поднимаясь на трибуну Конвента, Робеспьер ещё не разоблачает нехватку продовольствия, тайком поддерживаемую врагами республики, озабоченный возможной провокацией гнева парижан для дискредитации Парижа, но уже определяет дефицит как "искусственный"; он, по мнению Робеспьера, работа спекулянтов, которые оставляют рынки без товара, чтобы спровоцировать взлёт цен. Чтобы положить этому конец, он повторяет идею об учёте зерна, которое не является таким же товаром, как другие; от него зависит жизнь людей. Не стоит заблуждаться, он не отказывается от свободной торговли им. Совсем наоборот, он решительно отстаивает национальный рынок: "Продукты питания суть кровь народа, и их свободное обращение не менее необходимо для здоровья общественного организма, чем кровообращение для жизни человеческого организма"[221]. Он не выступает далее за строгий контроль цен. Нет, упрекая теперь Учредительное собрание за безудержную свободу торговли (он, однако, не высказывался против этого в августе 1789 г.) и "применение штыков" против участников беспорядков (он всегда выступал против закона о военном положении), то, принятия чего он хочет добиться, это запрет спекуляции и "скупки".

A priori, в таких идеях нет ничего особенно оригинального; большинство членов Конвента, как и он, настроены положительно по отношению к свободной регуляции цен и оборота зерна. Особенность Робеспьера также не в предлагаемых расплывчатых мерах: широкая доступность продукции, наказание скупщиков… ("Когда народ попросит хлеба, мы дадим ему речь Робеспьера", - иронизирует Барбару). Сила высказываний заключается не столько в экономических идеях, не столько в средствах их исполнения, сколько в их обоснованиях. Здесь Робеспьер излагает принципы, значительно выходящие за пределы Декларации 1789 г. Развивая дальше традиционную речь об уважении к жизни, он утверждает право на существование: "Какова основная цель общества? Она заключается в том, чтобы отстаивать неотъемлемые права человека. Каково первое из этих прав? Право существовать"[222]. Напоминая о социальном аспекте прав человека, он уверяет, что собственность, как и свобода, имеет границы: "Необходимые человеку продукты питания так же священны, как сама жизнь. Все, что необходимо для ее сохранения, является общим достоянием всего общества. Лишь избыток является личной собственностью и может быть отдан на откуп торговцам, их изворотливости"[223].

Достаточно ли голодному Парижу принципов и обещаний? Когда в феврале 1793 г. не хватает хлеба, требования секций на некоторое время оставляют Робеспьера в сомнениях. 11 февраля, когда он пытается, вместе с Маратом, успокоить петиционеров, которые не могут высказаться в Конвенте, те обвиняют его в желании позволить им умереть и угрожают отозвать парижскую депутацию. Депутаты предоставляют им слово на следующий день, но Робеспьер почти сразу же жалеет об этом… Манера держаться оратора была "неподобающей", возмущается он, его тон "оскорбительным и неистовым", "его выражения неумеренными", его предложения "радикальными". Пятнадцать дней спустя Робеспьер всё же отказывается вменить в вину народу разграбление магазинов с сахаром и мылом: "Народ Парижа умеет поражать молнией тиранов; но он не совершает налетов на бакалейные лавки"[224]. Эта фраза в большей степени выдаёт страх возможной манипуляции народом, чем неспособность расстаться с идеализированной его концепцией (здесь, как и зачастую, простонародья). Она также защита столицы, на которую нападает жирондистская пресса, так же, как и призыв к благоразумию парижан. Как и в течение процесса короля, Робеспьер опасается маневров, которые могли бы подтолкнуть к восстанию. В инициировании петиции 12 февраля, он обвиняет переодетых аристократов; в причине грабежей руководство "интриганов", поощряемых деньгами англичанина Питта. Как он считает, народ обманут.