Робеспьер

23 июля (5 термидора) Барер старается внушить спокойствие. Заграница, утверждает он в Конвенте, хотела бы "заставить верить, что существует разделение, непонимание в правительстве, и неожиданная перемена в революционных принципах"; ничего подобного. Два дня спустя он становится ещё более умиротворяющим. Те, кто призывает к новому 31 мая, всего лишь наследники эбертистов, и уже "один народный представитель, пользующийся патриотической репутацией, заслуженной пятью годами трудов, и своими непоколебимыми принципами независимости и свободы, с жаром опроверг контрреволюционные высказывания, которые я только что перед вами разоблачил" (здесь можно узнать Робеспьера). Барер уверяет, что после победы над внешним врагом, следует покончить с внутренним. Далёкий от того, чтобы объявить о выходе из террора, он предлагает продолжить усилия "разграничивая чистых людей и мошенников-клеветников, прибегая к помощи лучшей полиции, над которой мы работаем, ускоряя судебные приговоры заключённым и своевременно наказывая контрреволюционеров, а также просвещая народ о его истинных защитниках, как и о его истинных интересах". Республика торжествует повсюду, заключает он, а революционное правительство проявляет бдительность вплоть до заключения мира.

У Барера желание примирения искреннее; но придерживаются ли Колло д'Эрбуа и Бийо-Варенн такой же позиции? Робеспьер в этом сомневается. Он также не доверяет депутатам, которые распространяют слухи о проскрипциях. Он уже озвучивал их имена и, у Якобинцев, 24 июля (6 термидора), он ограничивается выступлением с некоторыми тревожными акцентами. После того, как он разоблачил угрозы трибун против Конвента, после того, как он отбросил всякую идею восстания против Собрания, он восклицает: "Настал момент поразить последние головы гидры; фракции не должны больше надеяться на милость". Но что это за фракции? Он это объясняет двумя днями позже. Именно он разрывает перемирие.

8 термидора (26 июля), после отсутствия в течение многих декад, Робеспьер поднимается на трибуну Конвента. В этот день человек, который говорит, не является ни членом Конвента, ни якобинским оратором; он – один представитель из многих, который выражается от своего собственного имени. Нам известны версии его речи, появившиеся в печати, а также посмертное издание, подготовленное по его заметкам. В XIX в. историк Амель также смог обратиться к копии рукописи, в которой обнаружилось несколько неопубликованных фраз. Вероятно, это две первые страницы того текста, который недавно поступил в Национальные архивы. Последуем за ними, чтобы процитировать начало выступления: "Граждане, пусть другие рисуют вам приятные для вас картины, я же хочу высказать вам полезные истины. Я не имею представления о нелепых страхах, распространяемых предательством, но я хочу погасить, если это возможно, факелы раздоров лишь силой правды. Я собираюсь разоблачить злоупотребления, которые ведут родину к разрушению, и которые только ваша порядочность может пресечь; я собираюсь защитить перед вами оскорблённую власть и попранную свободу. Если я скажу вам кое-что о преследованиях, объектом которых я являюсь, вы нисколько не вмените мне это в преступление; вы совершенно не походите на тиранов, с которыми вы боретесь"[334]. Оратор серьёзен, атмосфера тяжёлая, аплодисменты редки.

Прежде всего, именно к разговору о себе он хочет таким образом прийти; он слишком хорошо понимает, как часто в течение многих недель его беспрестанно настигают повторяющиеся обвинения в тирании, диктатуре. Летом 1791 г., осенью 1792 г. несколько пылких речей позволяют их отклонить; а теперь? Для эффективности риторики, он начинает с "мы" (Комитет) и продолжает с "я". Вот "мы": "Каковы же суровые деяния, в которых нас упрекают? Кто их жертвы? Эбер, Ронсен, Шабо, Дантон, Лакруа, Фабр д'Эглантин и несколько других их сообщников. Нас упрекают в наказании этих людей? Никто не осмелится защищать их. […] Разве это мы бросили в тюрьмы патриотов и внесли ужас в сердца людей всех состояний? Это сделали чудовища, которых мы обвинили. […] Верно ли, что распространяли гнусные списки, в которых названы жертвами несколько членов Конвента и которые будто бы были делом рук Комитета общественного спасения, а затем и моих рук?"[335]. Происходит соскальзывание к "я".