Родимая сторонка

— Врешь! — хлопнул он резко ладонью по столу. — Врешь, что из трусости молчали мы. В том и беда вся, что видели мы в одном Сталине воплощение чести и совести партии, воли ее, мудрости. Поэтому и верили ему преданно. Под пытками даже не теряли этой веры. Это, что, трусость? Да кабы узнали и поняли мы тогда всю правду, разве не пошли бы за нее, через пытки даже?!

Помолчал, шевеля острыми скулами и часто мигая.

— Узнал я недавно от друзей своих старых про гибель Сергея Петровича. Никакой вины за собой не признал он, все обвинения ложные отвергнул и все же был сослан и погиб.

Придавленные рассказом Трубникова, молчали все. И в это время дверь горницы отворилась вдруг. Савел Иванович отрезвевший, босой, в одном нижнем белье шагнул через порог. Найдя дочь отвердевшим взглядом, закричал сквозь слезы:

— Так разве обманывали мы вас? Разве зря мы силы и здоровье потеряли, чтобы социализм построить? Да разве мы для Сталина его строили? Мы для вас его строили!

Прошлепал босиком по полу и опустился грузно на диван.

— Эх, дочка, дочка! Неладно ты говоришь.

— Я, папа, говорю то, что думаю.

— И думаешь ты неладно. Сделайте столько вы, сколько мы сделали!

— А что? За три года в колхозе сделано больше, чем за все время…

— Опамятуйся! — оборвал ее Савел Иванович. — Не забывай, что была война, что после войны и люди, и средства в промышленность брошены были…

Маша сверкнула на отца глазами.

— А разве колхозника материально в труде заинтересовать нельзя было раньше, а разве доверие колхознику нельзя было раньше оказать, а разве…

Савел Иванович, не отвечая, вылил остатки вина в рюмку.

— Вот что… — не дослушав дочь, заключил он, — ты не думай, что о должности своей жалею. Я не за себя обижен. Одно тебе скажу: ни скостить, ни принизить того, что нашими плечами поднято, не удастся никому. И рано еще вам хвалиться и хвастаться. Имея такую науку и технику, горбом нашим созданную, стыдно было бы на месте топтаться…

Роман Иванович хмурился на жену. Трубников молча вертел фуражку в руках, Кузовлев глядел на пол, наморщив лоб.

Савел Иванович выпил рюмку, с хрустом пожевал белую луковицу. Спокойно спросил Трубникова:

— Работать думаешь, Андрей Иванович, или на пенсию сядешь?

— В заместители вот набиваюсь к Роману Ивановичу, да не берет, — пожаловался Трубников.

Роман Иванович и Кузовлев уставились на Трубникова в радостном смятении, не зная, шутит ли он или вправду так думает.

— Ну что же? — рассудил серьезно Савел Иванович. — Это ведь очень даже хорошо будет…

Сам же вдруг понурился, вздохнул грустно:

— А я вот, Андрей Иванович, свое отзвонил, видно. Пора и с колокольни долой…

6

Никто не узнал братьев Зориных, пока они улицей шли. Даже внимания особого не обратил на них никто. Мало ли нынче народу в колхоз из города ездит!

Да и как узнать было: Василий погрузнел весь, пооплыл, а Михаил — тот и вовсе на себя не похож стал. То ли на работе высох, то ли хворь его какая доняла: пожелтел, ссутулился.

Василий одет был по-простому — в синий грубошерстный костюм и белую косоворотку. Обмахиваясь кепкой, шел тяжело, неторопливо, все кругом оглядывая со светлой улыбкой, всему дивясь и радуясь в родном краю. А Михаил в светлом пальто и шляпе, в дымчатых очках, с фотоаппаратом на боку похож был на чужеземного туриста, который устал глядеть на чужую жизнь и торопится все обежать поскорее, да — домой! Летел он впереди брата, словно ветром его несло, нос в землю, руки в карманы.

У калитки родного дома дождался Василия, и оба вместе вошли в сад.

С крыльца навстречу им спускалась с ведрами загорелая стройная женщина в красной кофте. Только по большим черным глазам и признали братья в ней Парасковью. Зато она узнала своих деверей сразу. Бросив ведра, кинулась обнимать их по очереди, торопливо и тихо говоря:

— Хорошо, что поспешили, а то не застали бы отца. Помрет уж, видно, не сегодня-завтра. Спрашивает все про вас каждый день… Да идите скорее в дом!

Увидев отца, Василий захлюпал, как ребенок. Михаил тоже, сняв очки, начал вытирать глаза платком.

— Вот и приехали… — слабым голосом заговорил старик, силясь приподняться на постели. Потом устало махнул белой костлявой рукой и опустил тяжелую голову снова на подушку. — Спасибо вам, сыночки… думал, не увижу.

Хотя на щеках его тлел еще румянец, но глаза потускнели, нос заострился.

Мать сидела у отца в ногах, не сводя с него скорбных глаз.

В избу тихонько заходили люди, разговаривая шепотом и толпясь у двери.

Растолкав баб и ребятишек, подошел к умирающему Назар Гущин, встал около него и снял шапку.

— Узнаешь ли, Тимофей Ильич?

— Ты, Назарко?

— Я… Проститься вот пришел… — Заглянул в лицо Тимофею, низко нагнув плешивую голову. — Уходить, значит, наладился?

— Пора уж, Назар Тихонович. — Кабы работать мог, позадержался бы еще, а то… Какая без работы жизнь? Да и косточки скучают, просят покоя…

Назар часто заморгал мокрыми глазами.

— Шибко я тебя уважал, Тимофей Ильич, за твою великую доброту. Помнишь ли, от какого позора спас ты меня? Другой не пожалел бы, а ты…

Опустился на колени и поцеловал сухую горячую руку старика.