Родимая сторонка

Настю словно укололи в спину — выпрямилась сразу, вскинув голову и сощурив потемневшие глаза.

— Тятя мой никого не обманывал и чужого не брал! Сами наживали. От зависти на нас люди злобу имеют. А что торговал, так на это от власти запрету не было…

— Молчи! — тяжело стукнул по столу ладонью Елизар. — Я твоего папашу наскрозь знаю…

— Вот что, гости дорогие, давайте по-хорошему, тихо, мирно… — поднялся сват Степан, на обе стороны разглаживая сальными руками сивые волосы. Покачнулся, сел опять, уронив кручинно голову на костлявое плечо жены.

— Подхватывай, сват!

Сбивая крошки студня с редких усов, из темного рта Степана пробился тонкий вой:

Чудный месяц плывет над реко-о-ою…

Бабы пронзительно завизжали разными голосами:

Все объято ночной тишино-о-ой.

Заглядывая в красивое сердитое лицо жены, Елизар обнял ее и покрыл бабьи голоса угрюмым басом:

Только видеть тебя бесконечно,
Любоваться твоей красото-о-ой.

Она вывернулась из-под его руки, глядя чужими глазами в окно и вздернув обиженно верхнюю губу.

— Отстань.

— Нет, ты ответь мне! — настойчиво теребил Елизара за плечо Тимофей. — Я, по-твоему, как? Тоже обманом хозяйство нажил? То-то. Уметь, брат, надо жить-то!

Елизар выпил рюмку водки, густо крякнул и поддел на вилку зыбучий студень.

— Чего тут уметь-то? У тебя в семье все работники, и сам ты в силе. Поглядеть бы, как ты хозяйствовать будешь, ежели ребята по своим домам уйдут.

— А пошто им уходить от меня?! Им и со мной не худо! — похвалился пьяно Тимофей. — Ребята меня слушаются, только им скомандую. Утром встану: «Васька, поезжай пахать! Тебе, Мишка, на мельницу! А ты, Олешка, в лес пожню чистить!» У меня, брат, все по плану. Кругом — бегом. Попробуй не сполни моего приказа!

И опять похвалился:

— Надо уметь жить-то!

Елизар спросил, усмехаясь:

— Давно ли ты, Тимофей Ильич, жить-то научился? Я хоть и мальчишкой был, а помню, как ты на Яшку Богородицу батрачил.

— То при старом режиме было, Елизар Никитич, а ноне Советская власть.

— И при Советской власти бедноты хватает, — вздохнул угрюмо Елизар. — Ты после войны-то никак тоже года три, а то и четыре маялся, пока сыновья в силу не вошли. А до этого не лучше жил, чем я сейчас.

Тяжело моргая, Григорий перебил их:

— Вчерась у меня мужики из Сосновки ночевали. Ездили на станцию за удобрением да припозднились. Ко мне и заехали. Сказывали, будто у них которые хозяева второй год сообча землю обрабатывают. Шибко хвалили: хлеба намолачивают много. Не бедствуют, как раньше.

Елизар встрепенулся, спросил:

— Работают сообща, а хлеб делят как? По душам?

— Да рази ж это справедливо? — дернулся на лавке Тимофей. — У меня, к примеру, все работники, а у другого одни рты; у меня земля удобрена, а у другого тощая…

— Пошто?! — унял его Григорий. — Машины обчие, а земля своя. Сколь на ней вырастет, столь и получай.

Вынув из пива жидкие усы, Степан осторожно поставил кружку перед собой.

— Нам это ни к чему. Пущай Ванька Синицын идет в артель, ему больше всех надо. Верно, Тимофей Ильич?

— Верно, сват. Елизар зло усмехнулся.

— Вам-то оно, верно, ни к чему. А вот нам с Григорием Ивановичем в самый бы раз. Не в артель, так в коммуну — в Степахино.

— С богом! — хихикнул Степан. — Ваньку-то Синицына не оставьте. С собой его, с собой прихватите…

— И не выдумывай! — подскочила вдруг Настя, оборачивая к мужу искаженное страхом и гневом лицо. — Ни в жизнь не пойду. Ни в артель, ни в коммуну. Накажи меня бог!

Елизар, пьяно смеясь, силой посадил ее рядом.

— Пойдешь. Теперь уж куда я, туда и ты. В ад попаду и тебя, любушка, с собой.

Отталкивая мужа, Настя громко закричала, плача от ярости:

— Не пойду! Что хошь делай, не пойду! Иди один… коли не жалко тебе меня.

Закрыла мокрое лицо руками в горьком отчаянии:

— Куда же я-то теперь денуся?

Упав головой на стол, с тоской и страхом ответила себе:

— К кому больше-то, окромя тятеньки? Поклонюсь в ножки, может, не выгонит.

Елизар посерел, сразу трезвея. Стиснул окаменевшие скулы и, собирая пальцы в кулак вместе со скатертью, сказал жене тихо и грозно:

— Убью, а не пущу!

3

В избу ветром — соседская девчонка Парашка. Материнский сарафан на ней до полу, сама худенькая, остроплечая, с зеленым бантом в тонкой косичке. Увидела гостей, застыдилась сразу. Стоит у порога, хочет сказать что-то, а не смеет, только глазами черными исподлобья стрижет.

Глянула на нее Соломонида, вздохнула про себя: «Семнадцатый год пошел девчонке, скоро невеста, а в праздник одеть нечего! Кабы жив был родитель, допустил бы разве до этого?»

Спросила приветливо:

— Чего тебе, Паранька?

Та молчит, ноги в сапогах рваных подбирает, чтобы гости не увидели, жмется к косяку. Поняла Соломонида, что по секрету девка говорить хочет, подошла к ней.

— Тетенька Соломонида, — зашептала испуганно Парашка, — выйди-ка на крыльцо скореичка. Ваши-то страсть до чего пьяные. Домой идут. Как бы дяденька Тимофей не увидел их, а то осерчает шибко, греха бы не было…

Соломонида бегом за ней, на крылечко, поглядела из-под руки вдоль улицы: