Родимая сторонка

Из избы, негромко разговаривая, вышли покурить на крылечко братья и отец. Сидевший у себя на завалинке Назар Гущин не утерпел, подошел к нашим побеседовать. Потом явился Кузовлев. Возвращаясь с фермы, завернули «на огонек» Андрей Иванович с Романом…

Я сразу расхотел спать, прислушиваясь к их разговору.

Сумрачно и глухо Кузовлев сказал вдруг:

— По всему видать, братцы, не миновать нам войны! Гитлер чуть не всю Европу забрал. А замашки у него такие, что на этом он не остановится…

— У нас же с ним договор о ненападении! — строго напомнил Михаил.

Как простуженный, Назар Гущин засипел:

— Омманет он нас, помяни мое слово! Ему бы только наш хлеб для войска получить, а потом и договор по боку.

Михаил уверенно возразил:

— Ситуация не позволит. Сейчас Гитлеру не до нас: против него Америка с Англией стоят…

А Кузовлев хохотнул язвительно:

— То-то, что стоят! Еще, того гляди, сговорятся с Гитлером да на Советский Союз и двинут.

Подал свой голос и Василий:

— Накладут немцы и англичанам, и американцам, будь здоров!

— Ну что ж, — услышал я спокойный голос Андрея Ивановича, — воевать так воевать. Бивали мы и немцев.

— Пусть только сунутся! — задорно отозвался Роман. — Мы им…

Отец оборвал его:

— Больно ты прыток! Я немца знаю, воевал с ним. Его голой рукой не возьмешь.

— А что? У нас разве техники нет? — заершился Роман.

— Только бы жить да радоваться, так ведь не дают, подлецы! — прохрипел Назар. — И чего им от нас надо?

Отец сказал раздумчиво, словно про себя:

— Конечно, русского человека рассердить трудно. Но уж если он осердится, с ним не совладать…

Помолчали все. Потом Трубников зевнул.

— Завтра, Елизар Никитич, заседание правления.

— Насчет чего?

— План сеноуборки утверждать будем. Так что ты по своей бригаде подготовься…

Встал и попрощался.

Мне было видно, как они пошли вместе с Романом, рядом, в ногу, словно солдаты, оба высокие, прямые.

По лесенке взбежал Михаил, хлопнул дверью и стал торопливо раздеваться.

— Не спишь, Алешка? Вот что: будешь играть у нас роль Тригорина в пьесе «Чайка»? Ладно?

— Я не артист. Да и зачем ты выбрал такую пьесу? Не поймут же ее. Ставил бы Неверова, что ли…

— Что значит не поймут? Надо нести культуру в массы.

Мне захотелось позлить его:

— Да ведь ты для учителки этой стараешься, а не для массы: развлечь хочешь, да и самому приятно повертеться около нее. Я вот Кате напишу, а то Василию скажу. Он тебе прижмет хвост-то…

— Ты это, Алешка, брось… — встревоженно поднялся на постели Михаил и начал оправдываться:

— Девке скучно одной, народу культурного здесь мало, почему же мне с ней не поиграть?

— Нашел тоже игрушки!

Михаил сердито лег, зевнул.

— Ежели будут все, как ты, жить монахами, весь род людской переведется. На тебя вон Парашка заглядывается. Другой бы на твоем месте…

Я почувствовал, что густо краснею, и только собрался выругать Михаила, как он уже перекинулся на другое:

— Ну, ладно, черт с тобой. Тригорина сыграет Роман, а ты нам декорации сделай, потом гримировать будешь…

И подосадовал:

— Черт бы побрал эту Аркадину. Репетировать надо, а ее на Выставку погнало…

Это он, видно, о Параше.

— Когда спектакль-то?

Но Михаил уже спал, уронив на пол потухшую папиросу.

6

Прошло две недели, как я дома, а только вчера впервые удалось мне выбраться с этюдником в лес.

Правду говоря, шел я писать не только по охоте, сколько по профессиональной привычке. А главное, хотелось побыть одному, разобраться во всех курьевских впечатлениях, которые просто одолели меня, не давая ни на чем сосредоточиться. Даже столь памятная с детства дорога в лесу, оканавленная и обсаженная без меня ветлами, не вызывала во мне ни восхищения, ни удивления. Думалось о другом: об отношениях с отцом, о Параше, о братьях, о колхозниках, которых знал я «единомучениками», а ныне увидел строителями новой деревни.

Задумавшись, незаметно вышел я на старый вырубок. По его широкой глади, прижимая к земле трепещущие осинки и сгибая березки, свободно мчался порывистый ветер. Когда он ослабевал на минуту, березки поднимались и стыдливо, как платья, расправляли помятые ветви.

Одна из них со всхлипом вдруг треснула, словно вскрикнула, и, мелко дрожа всеми листьями, навзничь упала в траву. Могучей стеной стоял в конце вырубка высокий сосняк. Немало битв с ветром вынес он. Среди прямых желтых стволов чернели там и тут сшибленные деревья, а на самом краю вырубка, подняв к небу крючковатые лапы корней, лежала толстая поверженная сосна. Хвоя дерева успела уже порыжеть, а обломанные сучья почернели и торчали кверху ребрами огромного ископаемого животного. Только одна, очень высокая и тонкая сосна, стоявшая несколько поодаль, уцелела. Она как бы защищала весь сосняк, принимая на себя первый удар. Ствол ее был обнажен до самой макушки. Под напором ветра темно-зеленая крона сосны тяжело клонилась назад, а длинный желтый и чистый ствол сгибался в тугой лук. Казалось, вот-вот она переломится, как та березка. Но чуть только ветер ослабевал, упругая сосна гордо выпрямлялась и расправляла ветви, готовая к новому удару.