Родимая сторонка

— Кабы я не бабой была, тогда другое дело…

Потом, щуря синие глаза, сообщила:

— Вами другие интересуются, а не я.

— Кто же?

Настасья расцвела улыбкой и лукаво подмигнула мне.

— Старая-то любовь, Алексей Тимофеевич, не ржавеет…

Я нарочно не вызывал Парашу позировать первой, безотчетно стараясь скрыть от людей свое чувство к ней, которого не мог утаить от себя.

Но сейчас центральный персонаж картины был мне совершенно необходим.

— А не могли бы вы, Настасья Кузьминична, попросить Парашу зайти ко мне?

— Рисовать будете? — улыбнулась она.

— Да.

— Скажу ей сейчас.

И вышла, даже не взглянув на холст со своим изображением. Очевидно, уверена была, что мое искусство не в состоянии передать ее красоту.

А через полчаса я услышал быстрые шаги сначала на крылечке, потом в сенях и ликующий голос в избе:

— Здравствуйте, тетя Соломонида. Алексей-то Тимофеевич дома? Звал меня зачем-то…

Наверное, она знала, что я хочу ее изобразить в картине, потому что пришла в том новом городском костюме, в каком сидела тогда на крылечке. А может, просто, идя к художнику, естественно, захотела одеться в лучшее.

Сдержанно поклонилась.

— Здравствуйте, Алексей Тимофеевич.

Повернулось тут разом что-то во мне. Стоит передо мной женщина, не то что красивая, но интересная, цветущая, уверенная в себе, с черными горящими глазами. И совсем уже вроде она незнакомая, а вижу я в ней прежнюю худенькую Параньку, что стеснялась и краснела при мне, ту самую, что во сне когда-то снилась и была для меня самой что ни на есть лучшей. Для нее ведь поехал я в город еще почти мальчишкой приданое зарабатывать.

Подошел к ней, сказать ничего не могу. Да и чего тут скажешь! Взял ее за руки. Стоим, смотрим в глаза друг другу.

И тут вдруг кинулась она мне молча на грудь. Вижу, что плачет, плечи дрожат. Глажу ее волосы, обнимаю крепко.

Потом оторвалась от меня, подняла голову и улыбнулась сквозь слезы.

— Не будем про старое вспоминать, Алеша. Что уж…

Села на стул и выпрямилась, все еще вздрагивая.

— Зачем звал-то?

А мне уж не до писания. Говорю ей:

— Нам бы, Параня, сказать друг другу кое-что нужно. Выйди вечерком к запруде.

Задумалась, глядя в окно, и сказала просто:

— Приду.

И опять услышал в избе ее веселый голос:

— До свидания, тетя Соломонида. Хоть бы в гости зашла.

Потом быстрые шаги в сенях и на крылечке.

Посидел я после этого час, пришел в себя, взялся за кисти. Работалось удивительно легко и было до самого вечера ожидание чего-то необычайно радостного: к вечеру я прописал весь холст и когда, усталый, отошел от него и сел на табуретку, увидел вдруг, что на холсте уже завязалась своя, особенная жизнь. Она и похожа и не похожа была на курьевскую. Назара Гущина, конечно, все узнают по носу и бороде, но, пожалуй, не поверят столь яркому недоверию его к рассказу участницы Выставки; да и Елизар Кузовлев не так вдохновенен в жизни на вид, каким я его изобразил; а Трубников даже обидеться может, что изобразил я его очень уж откровенно обиженным критикой. Только девчата, с гордостью и хорошей завистью глядящие на свою звеньевую, не будут в претензии на меня. Они видны насквозь, им и скрывать-то нечего, да и не думают они скрывать.

Проверил я композицию — нет ни одной лишней фигуры. Каждая вносит свой, совершенно необходимый вклад в разрешение замысла. Теперь осталось мне вписать главную фигуру. Место на крылечке, где она должна сидеть, пока еще пустует. А без этой главной фигуры картины нет. Без нее все рассыплется.

Михаил спустился из светелки в избу разодетый, собрался на репетицию, должно быть. Покрутился перед зеркалом, спросил Василия, пившего чай:

— Ну, как, Васька? Хорошо костюм сидит?

Василий, даже не взглянув на брата, стал наливать второй стакан, пробурчав:

— Одень пень, и тот хорош будет!

— Бурундук! — озлился на него Мишка и хлопнул дверью.

Я немного подождал и безлюдным переулком, сначала тихонько, потом все быстрее пошел в теплые сумерки. Параша ждала меня у плотины. Она метнулась навстречу мне большой бесшумной птицей и обняла за шею горячими руками.

Мы пошли в поле, сели на ступени колхозного амбара, неподалеку от дороги, и засмеялись от радости, что встретились и что нас не видит никто. Тесно прижавшись друг к другу, долго молчали, не зная, о чем и как говорить.

«А вдруг обманываемся мы оба? — со страхом думалось мне. — Может, любим сейчас прежних себя? Может, стали оба во всем чужими друг другу? Так стоит ли второй раз испытывать судьбу и мучиться от разрыва?»

Глядя снизу неотрывно в лицо мне широко открытыми, блестящими от слез глазами, Параша вдруг улыбнулась и спросила:

— На приданое-то заработал ли мне, Алеша?!

И столько было укора, сожаления и нежности в этой горькой шутке, что я опустил голову.

— Нет, Параня…

Она медленно сняла свои руки с моих плеч, выдохнув шепотом:

— Забыл!

— Почему же ты, Параня, не приехала ко мне? — жестко спросил я, не узнавая своего голоса. — Изломала и себе, и мне всю жизнь.