Родимая сторонка

Повернувшись на другой бок, он стал уже снова засыпать, как вдруг в сонное сознание его вонзился отчаянный женский плач. Откуда-то издалека приплыл глухой говор и шум, оглушительно заскрипели внизу на лесенке ступеньки…

«Не пожар ли?» — сбросил с себя одеяло Алексей.

И тут же услышал, цепенея, испуганно-требовательный крик Василия:

— Вставай, братаны! Война.

ВОЙНА ЕСТЬ ВОЙНА

1

В заботах да в хлопотах потерял Тимофей счет дням. Кружился, как заведенный, с утра до вечера то в поле, то на складах, то на фермах.

Уж и не по годам бы такая беготня, да что сделаешь: остались из мужиков-то в колхозе одни старики да ребятишки, а хозяйство упускать никак нельзя. Вот и приходится не только самому работать, а и за другими доглядывать. Что спросишь, к примеру, с ребятишек? Лошадь и то не умеют запрячь толком, научить нужно. Тоже и баб взять: хоть и пашут сами, а нет у них той сноровки, как у мужика. Случится что с бороной ли, с сеялкой ли — ни починить, ни наладить не могут, переругаются только все друг с дружкой. А бригадиру одному не доглядеть, да ведь и бригадир-то — баба!

Вот и сегодня: послали ребятишек пахать в Долгое поле, а что они там делают, неизвестно. Ему бы, Тимофею, сеять идти надо, так забота гложет: «Успеют ли ребята вспахать. А вдруг не заладилось что у них?»

Пока готовила старуха завтрак, надел очки Тимофей, развернул газету. Заныло, защемило сразу сердце. Не видно войне конца, силен проклятый немец, не скоро, видать, его с нашей земли вытуришь.

Как вспомнил о сыновьях, и газета из рук выпала: ни от Михаила, ни от Алексея четвертый месяц никаких вестей нет. Может, и не живы уж оба! Вон Гущину Назару две похоронные одну за другой недавно принесли. Настасье Кузовлевой давно уж ни муж, ни сын не пишут. Тоже извелась вся, сердечная! А кто и жив остался, не больно много радости: Ефим Кузин, слышно, без ноги домой едет, Синицын Роман, тот в грудь ранен, в госпитале лежит…

— Ешь, старик! — поставила на стол картошку Соломонида. — Мне тоже собираться надо, огороды ноне перекапывать будем…

«Плохая у меня старуха стала! — глянул искоса на Соломониду Тимофей, принимаясь за еду. — За год-то ей всю голову как снегом обнесло…»

Тыча недовольно вилкой в непомасленную картошку, заговорил:

— К Парашке пойду сейчас. Пусть хлопочет овса у Савела Ивановича. А то совсем заморили коней-то! Бригадир, а заботы о конях не имеет никакой…

— Да уж сам хлопочи! — вступилась горячо за Парашку Соломонида. — Куда она от ребенка побежит сейчас? Полгода ему всего-то, да животишком, слышь, все мается. Знамо, пища худая, молока у матери мало, а тут еще забота у ней по колхозу. Мысленное ли дело!

— Не ко времени рожать-то вздумала! — заворчал Тимофей. — Добро бы от мужа, а то нагуляла невесть где. Ветром, что ли, надуло!

— Уже помолчал бы, старик! — гневно вскинулась на него Соломонида. — Подумай-ка, за что бабу коришь? В девках она, до колхоза сиротинкой жила, свету не видела. Алешеньку шибко тогда любила, за него выйти хотела, да пришлось ему тогда уехать из дому-то. Али забыл, что сам же выгнал его за ослушание? Она в колхоз вошла, только бы жить — муж попался непутевый. Не могла от него родить — бил. А и родила бы, велика ли радость от детей при таком отце! Сколь она мучилась с ним, пока в тюрьму за воровство его не взяли. А без детей какое житье бабе? Одному-то и дереву жить тошно.

Обозлился Тимофей на старуху свою и на всех баб на свете. Не сказал ничего, хлопнул дверью. На улице постоял в раздумье — идти к Парашке или нет? В сердцах сплюнул, пошел прямиком через двор к ее крыльцу.

В избе у Парашки висела зыбка. Пахло пеленками и печеным хлебом. На столе не убрано, пол не подметен.

Некогда, видать, бабе и о доме подумать. Сидела на лавке простоволосая, исхудавшая, кормила грудью ребенка.

Тимофей остановился на пороге, дернул смущенно бороду.

— Здорово, соседка!

— Здравствуй, дядя Тимофей! — подняла Парашка от ребенка сияющие глаза. — Хорошо, что зашел, а то не пускает меня никуда сын-то!

Глядя на тоненькие скрюченные ножки ребенка, Тимофей нахмурился.

— Ты бы, Парашка, как ни то сходила на склад с Савелом Ивановичем. Поглядели бы, много ли овса-то у нас осталось. Лошадей надо подкормить, худо тянут. Пашня ведь! Не посеем вовремя, без хлеба насидимся.

— Схожу, дядя Тимофей. Тетку Анисью вот жду. Обещалась посидеть с Васюткой моим.

Запахнула кофту, стала укладывать ребенка в зыбку, смеясь и целуя его.

— Поглядел бы хоть, дядя Тимофей, какой он у меня!

Тимофей сумрачно покосился на сморщенное красное личико ребенка:

— Все они на одну колодку, пока маленькие…

Встав на колени перед зыбкой, Парашка зарылась счастливым лицом в одеяльце.

— А ты ему скажи, сынка: «Вот уж и неправда, дедко! Погляди-ка, мол, какие у меня глазки, какие реснички, какой носик… Ни у кого таких нету!»

Ревниво досадуя на Парашку, что в радости своей давно не спрашивала она про Алексея, Тимофей хотел обидно спросить, как величать у ней сына-то, но вместо этого осторожно пощекотал черным пальцем грудку ребенка:

— Спи, разбойник. Не до тебя тут…