Родимая сторонка

Отнеся коптилку в сторону, лейтенант уставился сержанту в лицо.

— Что произошло у вас в отделении с Кузовлевым?

— Не слышал и не знаю, товарищ лейтенант.

— Почему же вы не знаете? Мне вот рассказывали, что сегодня днем Кузовлев один сидел в лесу за расположением и плакал. Может быть, его кто-нибудь обижает?

Сержант спокойно выдержал испытующий и требовательный взгляд командира.

— Не должно этого быть, товарищ лейтенант.

— Или, может, у него случилось несчастье?

— Не знаю, товарищ лейтенант, ко мне Кузовлев не обращался и ни на что не жаловался.

— Плохо, сержант, когда солдат не видит в своем командире товарища и не хочет с ним делиться ни горем, ни радостью. Вы сами-то, по крайней мере, могли спросить у Кузовлева?

Обветренное темное лицо Орешина с острыми скулами потемнело еще больше, в серых навыкате глазах застыла виноватая растерянность.

Лейтенант придвинул к себе коптилку и снова открыл книгу, но все еще продолжал держать сержанта на месте суровым взглядом.

— Сегодня же выясните, что случилось с Кузовлевым, и завтра доложите мне.

— Есть, товарищ лейтенант, выяснить и доложить, — облегченно выдохнул Орешин. — Разрешите идти?

— Идите.

Про Кузовлева Орешин знал только, что он колхозник, служил в кадрах и с первых дней войны ушел на фронт, а сюда, в роту, явился месяца четыре назад из госпиталя на пополнение.

Широкий в плечах, с глубоко сидящими под крутым лбом умными зеленоватыми глазами, он был несловоохотлив, даже замкнут. Делал все с внушительной важностью и, казалось, не спеша, а получалось у него и скорее и лучше других. В трудных случаях сержант безотчетно искал его глазами: один вид бывалого солдата, подтянутого и невозмутимо спокойного, прибавлял молодому командиру уверенности.

Да и солдаты уважали Кузовлева за строгость ума и житейский опыт.

«Удастся ли мне сегодня поговорить с ним?» — открывая брезент, повешенный у входа в землянку, озабоченно думал Орешин.

В землянке было тепло, дымно и темно. Крохотный огонек самодельной коптилки освещал только котелки, стоящие рядом у стены, да ноги лежащих на земле солдат.

Сняв шинель, сержант молча лег на свое место около входа.

Солдаты спали.

Сырые дрова в железной печурке гулко стреляли и шипели, в трубе, сделанной из консервных банок, отчаянно голосил, переходя в яростный визг, ветер. Голоса солдат звучали в землянке глухо и устало.

Трепетно мигнув, погасла коптилка, и теперь, казалось, ночь и метель похоронили в лесу все живое.

— Не спите, товарищ сержант?

— Нет, не сплю, Кузовлев, — обрадованно отозвался Орешин.

Невидимый в темноте солдат откашлялся, собираясь, видно, что-то сказать, но молчал так долго, что Орешин не вытерпел и сам спросил его:

— Что хотели, Кузовлев?

Солдат чиркнул спичкой и стал прикуривать. Орешин увидел, что он сидит, опустив голову и опершись локтями на согнутые колени.

Сержант, снова не вытерпев, спросил:

— Дома, что ли, неладно? Замечаю, тоскуете который день.

Кузовлев взворохнулся на месте.

— Сейчас, товарищ сержант, у всех дома неладно…

И лег на спину, тяжело вздохнув.

Расстроенный и озадаченный, Орешин накинул шинель на плечи, вышел из землянки на улицу. Было ветрено и холодно. Кряхтя и потрескивая, мерно раскачивались на опушке высоченные угрюмые ели, сбрасывая со своих лап снеговые подушки. Большими горбатыми сугробами белели в темноте землянки. За лесом непрерывно погромыхивал, ворчал и стрекотал, сверкая огнями, фронт. Разбрызгивая зеленые и красные огни, над лесом то и дело поднимались ракеты, а трассирующие пули плавно чертили в темном небе огненные дуги.

Опасаясь нашей разведки, немцы тревожно потрескивали по всему фронту из ручных пулеметов, простреливая все дороги и тропинки. В ответ им ровно и спокойно стучал, точно швейная машина, наш «Максим». Но иногда пулеметчик то ли из озорства, то ли от скуки, а может быть, хвастая своей выучкой, лихо начинал выстукивать на пулемете «барыню». Немцы удивленно замолкали минут на пять, потом, спохватившись, трещали еще тревожнее.

Невидимыми лесными дорогами к фронту подползали с глухим урчанием танки, тягачи и машины. Изредка среди деревьев вспыхивал свет автомобильной фары и, как штыком проколов лес, исчезал. После этого темень становилась еще гуще, а лес рычал моторами еще грознее.

«Видать, скоро двинемся вперед!» — чутко вслушиваясь во все шумы фронта, определил Орешин. Он вернулся в землянку и лег, не снимая шинели. Сначала думалось о предстоящих боях, потом воображение надолго унесло к семье, в родной город, на завод. Далеким полузабытым сном представилась ему мирная жизнь, и он только удивлялся, как мало понимал и ценил ее раньше. От невысказанных дум и чувств захотелось перемолвиться с кем-нибудь хоть одним словом.

— Елизар Никитич! — шепотом окликнул он Кузовлева, приподнимаясь на локте и вглядываясь в темноту. — Ты не спишь?

— Нет, товарищ сержант, — шевельнулся в углу Кузовлев.

— Давай, брат, поговорим. Тоскливо что-то.

— И меня, Федор Александрович, думы одолели, — неожиданно и доверчиво признался Кузовлев. — Погоди, я сейчас поближе к тебе переберусь…