Родимая сторонка

Борода его шевельнулась от улыбки, но он сразу же насупился и пошел к двери.

— Сиди уж дома пока, Парашка. Сам я вечерком к Савелу схожу. А сейчас погляжу, как пашут ребята, да на ферму загляну. Жалилась Настя Кузовлева вчера, что ворота бык разбил. Починить надо.

И до самого поля не поднял головы, отяжелевшей от дум.

В конце поля чернели три лошади. Они стояли, понурив головы и лениво помахивая хвостами. Пахарей нигде не видно было: отдыхали, должно быть.

Тимофей подошел ближе, дивясь про себя: «Много же вспахали ребята нынче с утра-то!» А взглянув на канавку возле дороги, остановился сразу. Все три пахаря, кто сидя, кто свернувшись калачиком, крепко спали. Глядя на их тонкие шеи, на бледные полудетские еще лица, с беспомощно открытыми во сне ртами, Тимофей смигнул закипевшие в глазах слезы. «Откуда быть силе у таких пахарей? Ребятишки ведь совсем!»

Не стал будить, пожалел: «Пусть поспят маленько! Умаялись в эти дни».

Вытер мокрые от слез усы, подошел к лошадям. Обернулся с плугом раза по два на каждой, пока сам не выбился из сил. Да и солнце уже высоко поднялось.

Хоть и жалко, а надо ребят будить. Присел рядом на канавку, сказал строго:

— Вставайте-ка, мужики! Отдохнули маленько, хватит.

Ребята вскочили, как подстегнутые. Увидев Тимофея, опешили. А Григория Зорина, покойника, сын Федя, тот постарше, комсомолец, отвернулся, чуть не плачет, упрашивает:

— Ты, дедко, не говори никому в деревне, что проспали мы. После обеда подольше попашем.

Засмеялся Тимофей:

— Ладно. Пошто мне говорить-то!

Поглаживая ноющую спину, побрел к ферме. Доярки в это время убирали навоз, чистили стойла. Как увидели Тимофея, побросали всю работу, уставились почему-то на него с испугом и молчат. Подошла Настасья Кузовлева, вытирая кончиком платка красные глаза.

Не поднимая головы и глядя в сторону, сказала тихонько:

— Ты уж иди домой сейчас, Тимофей Ильич. Устал, вижу. Завтра придешь, починишь.

Сердцем понял Тимофей, что случилась беда, а какая, духу не хватало спросить у Настасьи. Повернулся, заспешил домой. Как ступил на свое крыльцо да услышал старухин вой в избе, задрожали, подкосились ноги.

Держась в сенях за стены, еле дошел до двери.

Белеет на столе письмо, у стола старуха сидит, ревет в голос.

Увидела мужа, кинулась навстречу с лавки, да не устояла на ногах, ткнулась ничком в пол.

— Олешеньку-то нашего, старик, убили…

Охнул Тимофей, упал на лавку, глядит на письмо, слова сказать не может. Как опамятовался немного, поднял старуху с пола.

— Еще может, и неправда. Письмо-то кто читал?

— Паранька прибегала.

Взял Тимофей письмо со стола, а ничего в нем не видит. Надел очки, положил бумагу на стол, придавил края руками.

Поплыли в глазах синие строчки: