Родимая сторонка

Звякая автоматом и каской, осторожно пролез между спящими к печке, подложил в нее дров и улегся рядом с сержантом.

— Я все думаю, Елизар Никитич, как до войны жил, — заговорил, мечтательно улыбаясь, Орешин. — У нас город красивый, весь в садах. На реке стоит. Парк большой на берегу, в парке — клуб, кино, театр летний, спортивные площадки разные. Бывало, сядем в лодки — да на ту сторону реки, в луга. На массовку. Народу много, и кто во что горазд. Старики, те больше около пивной бочки толкутся, а мы в волейбол играем или танцуем, поем, состязания разные устраиваем… Любил я одеться красиво, чтобы в настоящем виде на люди выйти — в театр, скажем, на вечеринку или там на гулянье. Да и возможность была: зарабатывал хорошо. Завод у нас большой, машины разные для сельского хозяйства выпускал. Я на сборке там работал. Вот времечко было: то машину новую осваиваем, то план жмем: машин больше колхозам дать к севу или к уборочной. Иной раз по суткам из цеха не вылезаешь, лишь бы до срока все сделать. И устали не знали! Ну и почет, конечно, за свой труд имел. И на собраниях о тебе говорят, в газетах пишут, и премии дают. Очень это душу подымает. Первым себя человеком на своей земле чуешь, хозяином: все твое, и за все ты отвечаешь. На работу, бывало, как на праздник идешь. Как вспомню, что немец город наш и завод разбил, сердце кровью обливается.

— Хорошо жили, что и говорить! — согласился Кузовлев. — Конечно, в колхозе у нас не было еще того, что в городе: театров или клубов, скажем. Но тоже дело к тому шло, потому что у людей достаток стал. Веришь али нет, Федор Александрович, воры совсем у нас в деревне перевелись. Такого и старики не помнят. Люди даже двери перестали запирать. Зайдешь в избу к кому-нибудь: все открыто, а хозяев нет. В праздники, бывало, нищих сколько по домам ходило! А тут — ни одного. Всем нашлись в колхозе и работа, и угол…

Кузовлев завозился, укладывая поудобнее автомат.

— Не доведется, видно, Федор Александрович, поглядеть нам с тобой, как люди после войны жить будут.

— Жить как будут? Опять города, села, заводы, фабрики начнут строить, одним словом, коммунизм.

— Сначала старые в порядок привести надо… — проворчал Кузовлев.

— Это само собой.

— Легко разрушить, а попробуй-ка выстроить. В двадцать лет не выстроишь…

— Ну уж, в двадцать! Теперь не то что раньше. Опыт у нас есть и техника тоже. А люди будут…

— Это конечно. Не мы, так дети будут строить. У тебя, Федор Александрович, дети-то есть?

— Дочушка одна. Четвертый год. Я ее и в глаза не видел. Без меня родилась.

Кузовлев глубоко вздохнул.

— У меня вот сына убили, — просто и спокойно сказал он, и Орешин понял, что солдат уже перешагнул это страшное несчастье.

Ветром отбросило палатку, закрывавшую вход в землянку. С передовой донесло яростный треск пулеметов.

— Зачем ты, Елизар Никитич, горе от людей таил? — участливо спросил Орешин. — Одному-то тяжело его носить.

— Моему горю никто не пособит. Хоть тут криком кричи.

Огонь в печке потух. Кузовлев встал, подул на угли. Дрова занялись вдруг яростным пламенем, освещая его большелобую голову.

— У меня, товарищ сержант, сердце сейчас окаменело. Ничего мне теперь не жалко: ни семьи, ни себя.

Задохнулся и со злобной решимостью добавил:

— Я немца не трогал и к нему не лез. А если он потревожил меня, захотел жизнь нашу изломать да на шею мне сесть, большой беды наделаю. Долго он ее не расхлебает!

Кузовлев умолк и лег, тяжело дыша.

Орешину показалось — не только в землянке, а и на передовой наступила вдруг грозная тишина.

3

Он был уверен, что успел только задремать, когда отчетливо услышал вдруг мерный мягкий стук. Сначала еле слышный, стук этот становился все явственнее, переходя в тяжелые удары…

Постоянное ощущение опасности и ответственности заставило сержанта даже во сне чутко прислушиваться: по мерзлой земле бежал к землянке часовой. Когда топот его разом смолк, а в землянку дунуло холодом, сержант уже вскочил на ноги.

— В ружье-е!

И первым выскочил на улицу. Гремя в темноте автоматами и касками, солдаты один за другим выскакивали из землянки. Рота уже строилась на узкой просеке в две шеренги.

— Второй взвод, ко мне! — услышал Орешин тонкий голос лейтенанта Суркова и кинулся туда.

Рота немо застыла плотной серой стеной. Чуть повернув голову вправо, Орешин оглядел свое отделение. Лица солдат словно таяли, расплываясь в темноте. Сержанту хорошо видно было только лицо стоящего рядом Кузовлева, деловитое и спокойное, как будто он собрался на работу — копать траншею или рубить дрова.

Очевидно, начиналось уже утро, потому что в одном месте небо чуть-чуть посерело. Сверху, не переставая, сеялась снежная пыль, она залепляла глаза, набивалась за ворот и в карманы, оседала белыми околышами на шапки.

— Смирно! — раздалась отрывистая негромкая команда.

В желтом полушубке и серой шапке командир роты неторопливо прошел перед строем, оглядывая солдат.