Родимая сторонка

«Здравствуйте, Тимофей Ильич и Соломонида Дормидонтовна! Пишет Вам Василий Кузовлев из города Боровичи. Я лежу здесь в госпитале, раненый. Вместе с вашим сыном, Алексеем Тимофеевичем, находились мы в одном батальоне, хоть и недолго. И вот сообщаю я вам, что погиб Алексей Тимофеевич за нашу дорогую Родину 20 апреля в бою. Ихняя рота наступала первая, а когда наша за ними пошла следом, увидели мы по дороге убитых своих товарищей. Тут как раз пришлось нам залечь. И слышу я, разговаривают меж собой тихо солдаты, что художника убило. А его, Алексея, знали все в батальоне, потому что рисовал он портреты и с собой ящичек носил с красками. Ползем, а я спрашиваю солдат, кто убитого видел. Показали его мне, он под кустом у дороги ничком лежал. Снял я шапку, заревел. Хотел на мертвого взглянуть, да задерживаться нельзя больше было. Где похоронен, не знаю, потому что отступать нам от этого места пришлось. Жалели Алексея все у нас. Вот какое горе приключилось! Но мы за наших боевых товарищей фашистским гадам отомстим. Я раненый легко, скоро поправлюсь и опять пойду на фронт. Отпиши мне, Тимофей Ильич, здорова ли мать. Я ей тоже сейчас письмо послал, не знаю, получила ли. И про отца отпиши, жив ли. Давно письма не получал от него. Кланяюсь низко всем землякам. Затем до свидания. Василий Елизарович Кузовлев».

Ткнулся Тимофей головой в стол да так и обмер. Не слыхал, как дверь стукнула, как вошел кто-то в избу, сел с ним рядом. А когда оглянулся, увидел Парашку. Ребенка на руках покачивает, прижимает к груди. Ни слезинки на белом лице. Выревелась уж, видно, только глаза черной тоской горят.

— Нету ведь Олеши-то у нас, Парашка! — только и выговорил жалобно Тимофей.

— Ровно и не жил! — горестно качала белой головой Соломонида, тупо глядя в пол. — И следочка не оставил после себя. Как гостил у нас в прошлом году, да провожала я его, чуяло мое сердце, что в остатний раз вижу…

Встала тут Парашка, улыбнулась скорбно и радостно. Развернув одеяльце, подхватила ребенка одной рукой за спинку, подняла его.

— Жив Алешенька-то. Вот он. Его кровинка.

Бросилась Соломонида к Парашке, плача и смеясь.

— Милая ты моя!

Часто мигая просиявшими глазами, Тимофей тянулся к ней с лавки:

— Дай-ко сюда внука-то! И чего ты, дурочка, раньше-то нам про него не сказывала?

Посуровела сразу Парашка:

— И не сказала бы! Пусть уж меня, а не Алешу корят люди. А я за него все перетерпела бы…

Так и опустились руки у Тимофея, пал на колени перед Парашкой, потрясенно говоря:

— Сердце у тебя золотое… Парасковья Ивановна!

2

— Сержант Орешин, к лейтенанту Суркову!

Согнувшись Федор Орешин вылез из землянки и, обогнав в сумерках часового, рысью побежал снежной тропкой к лесной сторожке, где жили офицеры.

Маленький домик с круглой нерусской крышей и двумя высокими узкими окнами выглядел среди наспех построенных землянок настоящим дворцом. Орешин бодро простучал замерзшими сапогами по крылечку и, открыв дверь, ступил на настоящий, не земляной, домашний пол, по какому не хаживал вот уже больше года.

Командир взвода лейтенант Сурков, большеголовый, стриженый, сидел за столиком и, держа в руке коптилку, читал книгу. На полу, укрывшись шинелями, спали два офицера, налево от дверей дремал в углу около телефона связист.

Из-за большого роста Орешину в землянках всегда приходилось сгибаться перед начальством. Поэтому сейчас он свободно, с удовольствием вытянулся во весь рост и лихо козырнул:

— По вашему приказанию сержант Орешин явился.

Лейтенант захлопнул книгу и поднял на него недовольные голубые, с красными веками глаза.

— Землянку строить закончили?

— Закончили, товарищ лейтенант.

— Люди ужинали?

— Ужинали, товарищ лейтенант.

— Чем заняты сейчас?

— Отдыхают, товарищ лейтенант.

— Хорошо, пусть отдыхают…