Родина

В подобных обстоятельствах с мужьями иметь дело куда проще. Они обычно таят свое горе в себе, а женщины (хотя те, что помоложе, возможно, и нет) выплескивают все наружу, даже не пытаясь сдержать поток эмоций. Во всяком случае, двадцатилетний профессиональный опыт приучил Шавьера именно к этому. Время от времени какая-нибудь дама устраивает ему сцену. Чаще всего это особы в годах, не слишком образованные, но зубастые, бойкие на язык. Шавьер не раз выдерживал/терпел такого рода атаки. И умел сохранить при этом лицо.

Но нынешняя восьмидесятилетняя старуха перешла все границы. Она не просто вопила и рыдала, она так его оскорбляла, что у Шавьера внутри что-то оборвалось. Она была убеждена, что врач – по халатности или нарочно? – не сделал того, что мог бы сделать, чтобы спасти пациента. Это она и орала ему с искаженным лицом, уже перейдя на “ты”:

– Если бы на месте моего мужа был твой отец, ты уж точно не дал бы ему помереть. – И грозилась подать жалобу.

А он словно окаменел. Из-за упоминания об отце? Из-за возраста умершего? Она размахивала руками. Слишком широко разевала рот. У нее недоставало нескольких зубов. Он невозмутимо слушал, как она рассказывает, что в больнице в Логроньо ее вылечили после прободения… Она секунду подыскивала нужный термин, но не нашла и резко закончила фразу, воспользовавшись популярным синонимом: “кишок”.

У Шавьера не дрогнул ни один мускул на лице, и он смотрел в ее заплаканные, безумные и бешеные глаза. Вскоре, когда женщина немного поутихла, Шавьер спросил ее с холодной вежливостью:

– Вы знакомы с моим отцом?

– Нет. На кой он мне сдался? Но точно знаю: если бы заболел твой отец, ты бы расстарался как следует.

Только это он и хотел выяснить. Была ли она знакома с его отцом, известно ли ей, что с ним случилось. Он не собирался и дальше выслушивать старуху. Даже не выразил ей своих соболезнований. Вежливо извинился, сославшись на то, что его ожидают другие больные. И какое-то время спустя, совершенно выбитый из колеи, сидел за столом в своем кабинете. Налил себе коньяку в пластиковый стакан. Залпом выпил. Снова наполнил стакан, не отводя глаз от фотографии отца. От его строго нахмуренных бровей, от ушей, которые, по счастью, не унаследовали ни Шавьер, ни его сестра. В голове у Шавьера звучал визгливый голос старухи, встреченной в коридоре. Ты бы не дал ему умереть. Aita, скажи, я дал тебе умереть? В любом случае не предотвратил твоей смерти. Ты не предотвратил его смерти, Шавьер. Кто это говорит? Это говорят суровые глаза отца. И с тех самых пор ты не осмеливался, стыдился, считал недостойным хотя бы попытаться допустить в свою жизнь даже кроху счастья.

После второго стакана он поднял глаза и посмотрел на паутину – там, под потолком, – стараясь отыскать в прошлом какие-нибудь счастливые мгновения, а ведь были они, разумеется были, и не только в детстве, когда гораздо легче поддаться иллюзиям. Зато теперь он испытывает что-то вроде отвращения к радости.

Сколько раз он готов был попросить уборщиц: пожалуйста, не трогайте/не сметайте паутину? Ведь тогда они одним махом лишили бы его стольких воспоминаний. Лишили бы, например, и вот этого, теперешнего, чтобы не ходить далеко, которое всплыло после третьей порции коньяку, – а оно вернуло ему образ Арансасу. Когда, где это было? Если бы он поставил себе такую цель, то установил бы и дату. Все события его жизни произошли на определенном временном расстоянии от того дня, когда убили отца. Он закончил учебу за семь лет до того, как… Участвовал в конференции по сердечно-сосудистой хирургии в Мюнхене через девять лет после того, как… Похожим образом принято обозначать даты исторических событий по отношению к Рождеству Христову. Арансасу, она была до этой нулевой точки, а после нее – недолго, очень недолго, всего несколько часов.

Он вспоминает место и время. Кофейня “Гавирия” на проспекте, сумерки. Лето. За год и всего несколько месяцев до того, как… Но в тот миг ни он, ни она не могли еще этого знать. На террасе все столики были заняты, и они решили зайти в зал.

Он снова пьет коньяк, хотя потом придется ехать домой на такси. Трудно объяснить, почему на память ему приходит такой ничем не примечательный эпизод, но ведь нельзя просить паутину, чтобы она сама выбирала себе жертву. Она ловит, если удается поймать, то, что в нее попадает; даже если, как и это воспоминание, оно ничего особенного собой не представляет. Приятная мелочь, игра недавних влюбленных.