Родина

Гильермо часто прерывал свое тягучее молчание, чтобы выдать подобного рода сентенции – и голос его неизменно дрожал от обиды. Аранча безропотно страдала, боясь, что любое слово может ухудшить ситуацию. Иногда она не выдерживала. Черт побери, я тоже живой человек. И высказывала свой взгляд на вещи, стараясь держать себя при этом в руках:

– В тебе играет раненое самолюбие.

– Да что ты в таких вещах понимаешь, ты ведь дура набитая.

И все в таком же роде. Он стал обидчивым, агрессивным, желчным. Никаких тебе больше “ласточка”, “радость моя”, “сокровище мое”, как прежде. В постели она просто терпела его, оставаясь совершенно равнодушной. Потому что, понятное дело, если лишить его еще и этого, у него совсем мозги сдвинутся и он, чего доброго, даже руку на меня поднимет. В результате секс у них получался скучным, муж быстро насыщался, а она не получала никакого удовольствия. В нем не осталось ни капли нежности. Правда, и грубости тоже не было, нет, не было. Скорее это напоминало формальный акт, сводившийся к унылому звуку, с которым соприкасались их животы.

Уже через несколько дней после увольнения Гильермо совершенно пал духом и твердил всякие глупости вроде того, что теперь ему остается только одно – броситься под поезд. А некоторое время спустя не стыдился в присутствии детей, еще таких маленьких, рассуждать о мрачном будущем, причем в таких высокопарных выражениях, которых малыши не могли понять, да, собственно, не для них эти речи и предназначались. Он склонялся над колыбелью Айноа и начинал рисовать картину ужасных лишений, ожидавших семью. С Эндикой поступал точно так же. Внезапно хватал мальчика на руки и пророческим тоном возвещал грядущие беды.

Домашними делами он теперь интересовался меньше, чем в те времена, когда работал на фабрике. Почему? Потому что ему казалось унизительным мыть окна, заниматься грязной посудой или возиться с пылесосом.

– Я родился не для того, чтобы быть домашней хозяйкой.

– А я?

Именно в подобных ситуациях Гильермо вполне серьезно угрожал, что бросится под поезд или выпьет бутылку щелока. Аранча нервничала, едва сдерживала слезы, но видела рядом детей, таких ранимых, таких восприимчивых, и, стиснув зубы, молчала. Иногда позволяла себе поплакаться женщине, с которой они вместе работали в магазине. Рассказывала ей то одно, то другое, описывала какие-то отдельные случаи, но не всю ситуацию в целом и не самые интимные подробности, потому что дружба их не была такой уж близкой. Собственно, подруг, настоящих подруг, у Аранчи не было. Выйдя замуж, она отдалилась от своей поселковой компании. В Рентерии по воле случая общалась с соседками и чуть чаще – с родителями Гильермо. Но Аранча скорее дала бы вырвать себе глаз, чем рассказала бы хоть что-то собственной матери. Мирен знала, что зять сидит без работы. Но ей и в голову не пришло поинтересоваться, не нужна ли им помощь.

С кем Аранча действительно была откровенна, так это с Анхелитой и Рафаэлем. Им она рассказала даже то, что Гильермо грозился броситься под поезд или выпить кислоту. Рафаэль сказал ей: выкинь это из головы. Анхелита: успокойся, ради бога. И они поддерживали их с безграничной щедростью. Рафаэль в течение целого года делал за них ежемесячный взнос по ипотеке. Анхелита каждую неделю ходила с невесткой в супермаркет и оплачивала ее покупки (тележку с верхом) своей карточкой. А Гильермо? Он об этом и не догадывался. Ему было достаточно того, что он ходил по горам, собирая крапиву и разговаривая сам с собой.

И вот по прошествии десяти месяцев с того дня, как он потерял работу, случилось нечто совершенно неожиданное. Однажды Гильермо, прогуливая в коляске Айноа, оказался на площади Де-лос-Фуэрос и столкнулся со своим приятелем Маноло Самарреньо. Маноло увидел его первым, остановил знаком и с улыбкой подошел. Он сообщил Гильермо весьма обнадеживающую новость. Что? Вручил ему записанный на листке бумаги телефонный номер. Пусть обязательно позвонит, лучше прямо сегодня, потому что освободилось место в гипермаркете “Мамут” – они срочно ищут человека на замену.

– Позвони. Вдруг тебе повезет, только не тяни.

Так и получилось, что Гильермо променял грибы и крапиву на цифры и счета. Зарабатывал он меньше, чем на фабрике, но все-таки зарабатывал. В считанные дни к нему вернулись хорошее настроение и желание жить. Он снова стал добрым, разговорчивым, щедрым и попросил у Аранчи прощения за те злосчастные месяцы, когда так ее терзал, – она же должна понять, как он страдал все это время.

– Двое детей, их надо кормить, ну, сама понимаешь.

Получив первую же зарплату, Гильермо пригласил жену в ресторан. А на следующий день, вернувшись с работы, подарил ей розу. Аранча без лишних церемоний поставила розу в воду, потому что в детской, как всегда, плакала Айноа. А назавтра, едва муж вышел из дому, швырнула цветок в помойное ведро.

88. Окровавленный хлеб