Родина

Через пять месяцев их арестовали. И до сих пор, хотя прошло столько лет, Хосе Мари не перестает раздумывать над вопросом: где случился прокол и кто из них прокололся? Неужели и вправду организация, как утверждали некоторые, была напичкана предателями? Или это они трое пренебрегали мерами безопасности? Только не я, а вот Пачо – наверняка. Другого объяснения нет. И то, что поначалу выглядело подозрением, постепенно переросло в уверенность. Их схватили всего за несколько дней до того, как все у них было готово для особенно мощного удара: назначен час, выбрано место, в машину заложена взрывчатка. Поэтому у Хосе Мари не осталось ни малейших сомнений, что кто-то на них донес. Пока шел судебный процесс и Хосе Мари попадал в одну клетку с Пачо, он не удостаивал того ни словом. И взглядом не удостаивал. Много чести было бы. Словно того и не существовало.

Прошло немало времени, прежде чем он изменил свое мнение, хотя до сих пор был уверен, что взяли их по вине Пачо. Да, я готов согласиться, что если бы тот сотрудничал с полицией, вряд ли загремел бы на столько лет в тюрьму, а ведь Пачо сидит до сих пор. Иными словами, он не был предателем, нет, не был, но вел себя неосмотрительно.

Однажды вечером они заметили: Пачо ходит сам не свой, что-то его гложет.

– Ну, что там у тебя случилось?

– С отцом совсем плохо. Вряд ли долго протянет.

У Хосе Мари в голове замигали красные сигналы тревоги:

– А как ты об этом узнал?

Поняв, что проболтался, Пачо вынужден был признаться, что тайком навестил родителей. Когда? Если честно, даже несколько раз. Это было серьезным нарушением дисциплины. Товарищи попросили/потребовали подробностей. Они их получили – самые неутешительные подробности. Отец исхудал так, что стал похож на скелет, у него ужасные боли. Никого уже не узнает. Отец…

– Ладно, хватит.

И месяца ведь не прошло, как они, чтобы подстраховаться, поменяли квартиру. И вот на тебе, еще и это. Хосе Мари всю ночь не сомкнул глаз. Несколько раз вставал с постели. Стоял в темной комнате у окна и шарил взглядом по пустынной улице, смотрел на горящие фонари, на припаркованные внизу машины. Пять, десять минут, потом снова ложился. Утром он с глазу на глаз поговорил с Чопо.

– У меня предчувствия самые хреновые. А ты что думаешь?

– Скорее всего, никто его не заметил и ты зря психуешь.

– Наши имена наверняка были в каких-нибудь бумагах, перехваченных полицией. Или, например, кто-то из задержанных назвал нас, когда его как следует поприжали. И тогда им достаточно поставить полицейского в штатском у домов наших родителей. Если возьмут одного – все мы тотчас отправимся следом. Ну что, заметаем следы?

– Опять? Подожди несколько дней. Выполним задуманное, а потом – ищи нас свищи.

И он дал себя уговорить, он, такой предусмотрительный, такой недоверчивый. Видать, устал. Устал от чего? От бесконечных переездов, от того, что надо постоянно быть начеку, от того, что тревога и напряжение не отпускают ни на секунду, да и от необходимости скрываться, черт побери. Все это понемногу изводит человека. У него была возможность оказать сопротивление, потому что от того мгновения, когда прогремел взрыв у двери их квартиры, до того, как в его комнату ворвался с дикими воплями первый полицейский, он вполне успел бы схватить пистолет, но… какого черта, я ведь еще такой молодой, и когда-нибудь меня выпустят. Оставалось пять минут до половины второго ночи. В первый миг я почувствовал облегчение. Наверное, потому что был наивным простаком и даже не представлял, что меня ждет.

101. Txoria txori [107]

Как только он замечал/угадывал/унюхивал, что с пола начинает подниматься пыльца тоски, сразу принимался насвистывать любимую мелодию. Она приходила к нему сама собой. Он бесконечно благодарен этой песне. И на то у него есть веские причины. Иногда, направляясь в столовую или во внутренний двор либо после прощанья с матерю в комнате для свиданий, он шепотом ее напевал, чтобы побыстрее прийти в себя: Hegoak ebaki banizkio[108], – настолько тихо, будто только воображал, что поет, и всегда подражал голосу Микеля Лабоа[109]. Хосе Мари сам себе пообещал: в тот день, когда он получит свободу, сразу по приезде в поселок поднимется на гору и споет Txoria txori, но чтобы не было других свидетелей, кроме травы и деревьев.

Когда его вытаскивали из квартиры, взгляд случайно натолкнулся на CD с песнями Лабоа. Он уже давно его не слушал. Диск лежал на столе, там и остался. Для Хосе Мари он был последней деталью того мира, который навсегда ушел в прошлое.

Обыск продолжался несколько часов. Их держали по отдельности, каждого в своей комнате, руки застегнуты наручниками за спиной. Оружие? Ну да, кое-что из оружия в квартире имелось. Основной запас – в тайнике, но об этом полицейские узнают уже много позже. Вопросы ему задавали в присутствии судебного секретаря. А это? А то? Где храните? Где лежит? Потом их посадили в разные машины. Хосе Мари вывели на улицу последним.

– Ну, давай шевелись, амбал.