Родина

Так она пообещала. И выполнила обещание? Аранча в этом сомневалась, но через месяц получила открытку в заклеенном конверте – чтобы не прочитала мать? – от Хосе Мари. Шутки и ласковые слова, а внизу приписка: “Она мне написала”. Брат не объяснил, кто ему написал, да в этом и не было нужды. “И я ей ответил”.

104. Третье письмо – и четвертое

Он получил – вот ведь неожиданность – письмо от сестры. В распечатанном конверте, разумеется. Хосе Мари приговорили к особому режиму заключения. Что предполагало ограничение выходов на прогулку, перевод примерно раз в две недели в другую камеру и проверку писем – с них снимались фотокопии, которые хранились в архиве.

Это было первое за более чем пятнадцать лет письмо от сестры. Не считая, конечно, новогодних открыток с дежурным текстом, которые заканчивались неизменно: “…и счастливого Нового года – шутка, что ли, такая? – желает тебе семья, которая тебя не забывает”.

Однажды, еще в самом начале, сестра приписала несколько ободряющих строк к родительскому письму – вот и все. Аранчу, хоть она и вышла замуж за испанца, он все равно любит. По мне, так пусть хоть заворачивается в испанский флаг. Никому другому из близких он этого не простил бы, в том числе и младшему брату. Ему особенно. Но с Аранчей все иначе. Аранча – моя сестра, черт побери. Вышла замуж за негодяя, который ее бросил. Это ей в наказание за то, что стала испанкой.

Хосе Мари вдруг вспомнил, как мать очень-очень озабоченным тоном рассказала ему во время телефонного разговора, на которые он имел право, что с сестрой случилась большая беда, когда она отдыхала на Майорке. А что она делала на Майорке? Поехала туда в отпуск с дочкой. Потом Мирен, которая никогда особой деликатностью не отличалась, добавила:

– Я поговорила с одним тамошним врачом. И как я поняла, она навсегда останется дурой.

Полученное теперь письмо было написано чужим почерком. Понятно, что кто-то написал его от лица Аранчи, поскольку сама она сделать этого не могла. Сестра сообщала: скоро ты наверняка получишь некое письмо. От кого? От Биттори, жены Чато. Только этого ему и не хватало. Пожалуйста, ничего не говори матери. Первый порыв радости у Хосе Мари как рукой сняло. Так вот в чем дело? Он уже знал от матери – она сказала ему во время последнего свидания, – что ту женщину давно пора отправить в сумасшедший дом в Мондрагоне, потому что:

– Она нас просто преследует. Отца не оставляет в покое. С тех пор как прекратилась вооруженная борьба, враги Страны басков сразу стали храбрыми. Видать, считают, что только они одни страдали. И теперь, понятное дело, мечтают отомстить. Хотят раздавить нас, унизить, хотят, чтобы мы попросили у них прощения. Это я-то должна просить прощения? Скорей утоплюсь в реке.

Еще через пару дней ему вручили письмо, о котором предупреждала сестра. Первое его желание? Разорвать сразу же, прямо на глазах у тюремщика. Теперь-то он понял, зачем Аранча написала ему, явно стараясь не опоздать. Чтобы удержать от этого. Чтобы он не поддался первому порыву и сразу же не отправил письмо Чокнутой в унитаз. Однако он прочел его, как только остался один.

Это уловка, чтобы лишить меня моральных сил. Как будто, сидя в испанской тюрьме, в тюрьме уничтожения, я и так не унижен и не хлебнул горя. Тон извиняющийся, дескать, боится ему докучать, у нее смешная просьба… Да что эта старуха себе воображает? Что я предоставлю ей информацию про то покушение? Чтобы мои признания дошли до тюремщиков? Чтобы она показала мое письмо какому-нибудь борзому журналюге?

Раз-два – и он разорвал листок. “Она хорошая женщина”. Вот вам, съешьте. Но много ли толку от того, что он поспешил избавиться даже от клочков, если теперь он все равно знал содержание письма. “Пишет тебе Биттори. Ты, наверное, помнишь…” Даже через неделю в голове у него постоянно всплывали тщательно выписанные ею строки. Мало того, эти строки даже обрели голос. Голос жены Чато, каким он ее голос помнил. Теперь он слышал голос Биттори постоянно. В столовой, во дворе, ночью в постели, дожидаясь, пока его сморит сон. Наваждение. Призрак, который его повсюду преследовал. Иногда он видел себя таким, каким был давным-давно, – стоит у входа в “Пагоэту”, облизывает лимонный или апельсиновый шарик, который им всем, ему и брату с сестрой, а также своим детям купил Чато. Тогда они еще были маленькими, улица залита солнцем, люди одеты по-воскресному. И бой церковных колоколов. И запах, доносившийся из бара, – запах жаренных на решетке креветок, запах сигар и сигарет.