Родина слоников

На самом деле, «Отроки» были не чем иным, как борьбой теплокровных дерзателей, романтиков и натуралистов с магнетизмом западной цивилизации. Злые андроиды передвигались по убитой планете танцующей походкой в брюках клёш, у них были хайратые, ежиком, шлемофоны, сказочные удобства и полное отрицание души. Коварный зов роботов — «сочетание чарующих звуков», влекущее живых на пункты дебилизации, — был простейшим синтезаторным диско с ритмичным пришептыванием и спейс-соло из одних гласных (нечто подобное начали играть к Олимпиаде в коктейль-холлах Рижского взморья, особо усиливая сходство цветными дымами, по колено в которых пульсировали солистки Ирмы и Лейды в комбинезонах металлик и хайратниках с антеннами). Бритый Агапит, с чумной улыбкой извивающийся в пневмотоннеле под клекот электропопа — боже, страшнее этого в детском кино 70-х был только лёт Белого Бима за «буханкой» скорой помощи. На скамейках пионерлагерных клубов дети вжимались друг в друга целыми отрядами. Агапита должны были сделать счастливым, счастливым, счастливым — без доброты, без совести, творческих мук и аппендицита — именно таким виделся нам в 74-м комфортный, современный и бессмысленный Запад, оболванивающий сладкими ритмами подрывных радиостанций (как ни парадоксально, доля истины в том была — музыка с середины 60-х последовательно синхронизировалась с биоритмами человека, из-за чего люди со сложным строем души предпочли джаз, попроще — рок-н-ролл, а уж вовсе одноклеточные — ударный долби-боп авторадио; тогда же, в 70-х, психотерапевты занялись массовым осчастливливанием двуногих, стирая в людях боль, вину, тревогу, совесть и сваливая любой душевный дискомфорт на пороки устаревшей человеческой конструкции). «Отроки» предлагали в ответ вполне традиционное противоядие: мужских особей брить наголо до совершеннолетия («Агапит, а у тебя стали расти волосы — ты совсем большой»), девочкам — заплетать банты (в которых экзо-биолог Кутейщикова и космоврач Сорокина смотрелись, как дебелые матрехи-выпускницы в день последнего звонка) и, сбившись в кружок, петь под гитару «Я возьму память земных верст» (слова Роберта Рождественского, руки на плечи, лица волевые, девочки разливают чай). Максимум вольностей — неуставной гвоздь, конфета для активации мысли и присказка про А и Б; вот они, косморазведчики, искатели, и так все ясно, слов не говори. Звездолет «Заря» таранил киберпространство под пронзительный клич пионерского горна.

Ясность идейных позиций обесценилась блеском сюжета и аурой екай-фай. Электропоп оказался наилучшим звуковым сопровождением алых туманностей в россыпях звезд — отчего засасывание Агапита сиренами совершенно лишилось душка идейной провокации (хотя симптоматично: наш морально стойкий экипаж был к этой гадости нечувствителен). Любое педалирование политсатиры уничтожило бы по-настоящему жуткий эффект опускающихся на девичьи тела саркофаговых плит с посмертными масками счастливиц — Викторов от прозрачных параллелей отказался и взял полный банк. Только те вещи становились подростковой классикой, в которых смерть была не понарошку, а потому получалось по-настоящему страшно: «Отроки», «Неуловимые», «Акваланги на дне», «Провал „Голубой Змеи“», весь Крапивин из «Уральского следопыта».

Вообще, идея прорыва тинейджерами тройной защиты высшего разума, не рассчитанной на атаку волшебников-недоучек, была столь плодотворной, что даже удивительно равнодушие к ней Голливуда. В конце 70-х, период массового отлива взрослых от кино, породивший всю крупнобюджетную детскую классику от «Звездных войн» до «Индианы Джонса», на сценарии Зака — Кузнецова можно было миллионы из воздуха делать. Однако идея, во-первых, противоречила американскому примату техники (что это, в самом деле, за планетарный разум, уничтожаемый гвоздем, пинком да анекдотом?), а во-вторых, переключала внимание с юных мыслителей на Федьку Лобана, считающего Вселенную скопищем мерцательных стрекозоидов. Видели эту опасность и авторы, поровну распределив среди экипажа молнии детской неожиданности: лазерную пушку уничтожил зеркальцем капитан Середа, гвоздем замкнул энергоподстанцию Пашка Козелков, а считалкой «А и Б на трубе» парализовала роботов Кутейщикова. Все впустую. По прошествии лет все это виделось озарениями блистательного обалдуя Федьки, и даже солидные критики приписывали случайно завалявшийся в комбезе гвоздь именно ему. Прелесть нетривиальных решений как-то не вязалась с суперменским обликом красавцев-шатенов, грозы Варь и Наташ.

Особую человечность картине придавал волшебник ИОО, дающий Земле сеанс связи с двухкопеечного автомата и поясняющий парадокс Эйнштейна семье Козелковых. Артист Смоктуновский только что сыграл Трубача, вестника зари, в «Романсе о влюбленных», и всякое его появление Викторов лукаво монтировал с песней горна вослед вспарывающей черную пустоту «Заре».