Родители, наставники, поэты

Что случилось с Василием Ивановичем — человеком скупым, анекдотически экономным, не очень-то впускавшим в свои чуланы и на чердаки? Наверное, ему мой отец понадобился, — делал я догадки, — заигрывает со мною, чтобы я задобрил отца в его пользу...

Так оно и оказалось, но — это в-десятых, в-сотых, а вот чердак... Это не чердак, а сновидение, и, конечно же, те книги, что были в сундуке, в большой корзине и в связках на полу, Василий Иванович не покупал, не выписывал. Это были дареные Брянчаниновым книги, отходы его библиотеки, дубликаты, возможно...

«Аполлон», «Старые годы», «Золотое Руно», «Столица и усадьба», «Весы», что-то еще и еще что-то. Я ушел от Василия Ивановича часа через три-четыре, обманувшись в своих ожиданиях: ни одной книжки не унес я с собою. Ничего не подарил он мне. Может быть, забыл, а вернее всего, и нс думал о подарке.

В 1934 году, четверть века спустя, гостил я у Василия Ивановича в обнищавшем, искаженном Михайловом Погосте.

Я напомнил Василию Ивановичу о его былых книжных богатствах.

— Кое-что и теперь еще есть... — с загадочным полувздохом отозвался он и повел меня на чердак нового своего дома, построенного недавно, где я еще никогда не бывал.

Пахло старыми книгами, запахом самым стойким для книголюба — для его носа, точнее сказать. Василий Иванович указал на невысокий, мне знакомый сундук.

— Поройтесь, может быть, что-нибудь и отыщете.

Отыскал я первое издание «Тарантаса» Сологуба, первое издание «Мертвых душ», «Ниву» в переплете за 1899 и 1900 годы — самые неинтересные годы; несколько песенников, журнал «Аргус» за 1913 год — полный комплект, изрядно осмотренный мышами. Чьи-то ученические тетради по арифметике, физике, геометрии.

— Сологуба дарю вам, — сказал Василий Иванович. — «Мертвые души», если желаете, могу продать, все остальное пусть полежит — в зимние вечера будет чем заняться...

Началась война. В доме Василия Ивановича три года жили фашисты, они хозяйничали, как хотели. Через несколько месяцев после окончания войны Василий Иванович скоропостижно скончался.

Памятная библиотека на Петербургской стороне

Следует и даже необходимо помянуть добрым словом маленькие библиотеки на Малом проспекте, на Ружейной улице... — две-три комнаты, десять-двенадцать стеллажей: в предреволюционные годы чего-либо более значительного не видел я ни у Семенникова на Большом проспекте, ни в так называемых «именных» библиотеках — имени Пушкина, Некрасова, Гоголя, в библиотеке попечительства о народной трезвости в Народном Доме.

В библиотеке Семенникова был недешевый абонемент новых, только что вышедших книг. Читателями были студенты, курсистки, педагоги. Учащиеся брали книги в библиотеках именных, где требовался один рубль в качестве залога и пятачок в месяц за чтение одной книги. Больше трех не выдавали. В этом была некая, сегодня уже непонятная мне, экономическая мудрость,

А что нужно было школьнику не моложе двенадцати и не старше шестнадцати лет? Классики, главным образом, русские и иностранные. Не те, что знакомы по хрестоматии, а, например, Федор Достоевский, .Пев Толстой, Антон Чехов. «Петербургские трущобы» Крестовского, непутевые рассказы Лейкина — к чести .моего поколения должен сказать, что, прочитав одну его книгу, больше уже по хотели, а ежели читали вторую, то ради пробы — вдруг она окажется лучше первой!

Нет, не оказывалась... Из иностранцев читали Мопассана, Флобера, Додэ, Бальзака; о Стендале узнали только в советское время... Ах, как читали Дюма, Стивенсона, Жюля Верна, Эдгара По — этих великолепных окрылителей воображения, родных и драгоценных с первого же раза. Мы не лицемерили, откровенно говорили, что, по нашему мнению, Дюма очень большой, высокоталантливый писатель, а Стивенсон нисколько не ниже (даже много выше) иного почитаемого везде и всюду классика.

С девятьсот восьмого но тринадцатый год я еженедельно приходил в библиотеку Народного Дома, одну книгу приносил, другую уносил. Чтением моим отчасти руководила заведующая библиотекой Валентина Георгиевна Трофимова. Если я задерживался на Бальзаке или Золя, горбатая, большеголовая заведующая (всегда в темпом платье, с высокой прической) говорила мне:

— Вы, Борисов, уже третий месяц читаете Бальзака. Так нельзя. В голове образуется каша из прочитанного, тем более, что содержание всех французских романов более или менее однообразно, почти даже одинаково, об одном и том же... Подрастете — это вы хорошо поймете и меня по раз и не два вспомните. Разница, как увидите сами, в количестве действующих лиц, ну и, конечно, в силе таланта: один француз — Поль де Кок, другой значительно больше — Гюго пли Бальзак. Сейчас возьмите Райдера Хаггарда. А потом снова берите своего Бальзака...

— А Бальзак, по-нашему, большой писатель? — спрашивал я.

— Может быть, даже и великий, только я так не думаю, не чувствую, голубчик Борисов. Великих писателей не так уж много — талантливых больше, их очень часто принимают за гениев.

— Ну, а все-таки, кто из французских писателей великий — по-вашему?