Родители, наставники, поэты

Осин Эмильевич, словно вслушиваясь во что-то, припоминая. возможно, а вернее всего, ожидая, когда явится «нужное ритмическое состояние» (его подлинные слова), долго по начинал чтения. Наконец, он, улыбнувшись, поднимал голову и полупараспов читал:

Над желтизной правительственных зданий

Кружиласъ долго мутная метель,

И правовед опять садится в сани, Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припеке Зажглось каюты толстое стекло. Чудовищна, как броненосец в доке, Россия отдыхает тяжело.

А над Невой — посольства полумира.

Адмиралтейство, солнце, тишина!

И государства жесткая порфира, Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба —

Онегина старинная тоска:

На площади сената — вал сугроба, Дымок костра и холодок штыка...

Черпали воду ялики, и чайки Морские посещали склад пеньки, Где, продавая сбитень или сайки, Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;

Самолюбивый, скромный пешеход — Чудак Евгений — бедности стыдится, Бензин вдыхает и судьбу клянет!

Осип Эмильевич любил похвалу, поощряющую улыбку. Ему приходилось ответно улыбаться всем и каждому и «на бис» читать еще и еще и новые и старые стихи свои. Потом читал кто-нибудь другой, иногда и я звонкоголосо преподносил мой белый стих, славословя по молодости и малому опыту пичужные радости.

Я подружился с Константином Вагиновым — поэтом породистым, по выражению Кузмина: его стихи напоми-нали по своим ассоциациям что-то полусонное, что-то уже слышанное, но иначе переданное, милое, невнятное, — может быть, немного Мандельштама, чуть-чуть (в начале пути) Вертинского — те его песенки, которые сочинял он сам, и очень много своего, вагиновского. В моем альбоме несколько до сих пор не напечатанных стихов Кости, вот одно из них —

За ночью ночь пусть опадает,

Мой друг в луне

Сидит и в зеркало глядится,

А за окном свеча двоится,

И зеркало висит, как птица, Меж звезд и туч.

«О, вспомни, милый, как, бывало,

Во дни раздоров и войны, Ты пел, взбегая на ступени Прозрачных зданий над рекой». И очи шире раскрывает, Плечами вздрогнет, подойдет, И сердце, в скрипку превращаясь, Унывно в комнате поет.

А за окном свеча бледнеет,

И утро серое встает,

В соседних комнатах плесканье, Перегородок колыханье, И вот уже трамвай идет.

Собирал книги Вагинов по какому-то своему принципу: не те, что были редкими, — на это у него не было средств, и не те, которые ему могли нравиться, — такие он получал в подарок от любящих его, — оп приобретал, к примеру сказать, разрозненный томик на французском или немецком. Какого автора? Только и именно того, о ком он сам впервые узнал, взяв в руки книжку.

— Надо же посмотреть, в чем тут дело. Да и год издания, смотри! — тысяча восемьсот тринадцатый...

Он знал латынь, греческий, на его полках стояли редкие издания и на этих языках в переплетах из свиной кожи, с застежками, напечатанные лет двести — двести пятьдесят назад.-

Летом двадцать третьего года он пригласил меня на вербный базар на площади у Исаакиевского собора.

— Покажу диковинку, Леня, пойдем!

Диковинка заключалась в том, что книги на этом базаре продавались на вес. На килограммы. От двугривенного до рубля килограмм, смотря по тому, какого рода литература укладывалась на чашку весов. Стихи и рассказы, отдельные номера толстых журналов («Русское богатство», «Вестник Европы», «Заветы», «Современный мир») —но двугривенному за килограмм, годовые комплекты и приложения к журналам — до рубля и чуть дороже.

Здесь мы познакомились с хозяином развала старой книги — книги если не редкой, то все же кем-то разыскиваемой, — Александром Яковлевичем Герцем, много позже он возглавлял торговлю старой книгой на Литейном и Большом проспекте.