Родители, наставники, поэты

— Привыкайте к писателям, к человеку, а не к книге Книжники — они, как монахи, гугнивы и бесплодны, скудоумны и все одинаковы: с одним побеседовал — со всеми поговорил...

Книга сияла мне незакатным солнцем. Я жил, влюблялся, писал стихи, ходил на службу, по неизменной страстью моей оставалась книга.

И я уже подумывал о такой книге, на титуле которой будет мое имя и фамилия, название некоего сочинения — непременно роман — и указан солидный тираж там, где указывать это полагалось...

А пока — мне изредка (своими собственными силами, без чьей-либо помощи) удавалось печатать мои стихи. За три-четыре года я напечатал что-то не менее полутора десятка моих ямбов и гекзаметров. Я даже заработал (на сегодняшний счет) не менее ста рублей. Моя мать смотрела на меня не без горделивого удивления. Отец — неодобрительно, ему хотелось бы, чтобы я пошел по линии его и моих предков, иными словами, стал мастеровым, портным или скорняком, столяром или — кем угодно, только чтобы из меня вышел человек «без воображения о себе».

Знакомства, знакомства...

Федор Сологуб, Валентин Кривич — сын Иннокентия Анненского, Александр Степанович Грин, Алексей Павлович Чапыгин, Михаил Зощенко, Корней Иванович Чуковский и его сын — Николай, начинающий беллетрист; Всеволод Иванов, Николай Тихонов.

Это мои новые знакомые. К ним необходимо прибавить Михаила Слонимского, Николая Паршева, Сергея Нельдихеиа — безалаберного человека, высокого поэта; Костю Вагинова, незабвенного моего друга Антошу Ульянского...

Когда меля демобилизовали и я летом двадцать второго года покидал Пуокр — предложено было мне выбрать ту или иную работу в Петрограде или в губернии. Я отказался. На меня удивленно посмотрели и спросили, с чего ж это я отказываюсь от солидных, интересных предложений и что буду делать в ближайшее время, на какие средства буду жить.

— Буду писать, — отвечал я и на просьбу о подробностях добавлял: — Стихи и рассказы, я уже состою в Союзе поэтов, у меня много приятелей и знакомых среди литераторов. Служба будет мне мешать, да и — что я умею? Стучать на машинке? Быть делопроизводителем? Секретарем? Ух, какая профессия! Надо бы лучше, да нельзя!

И хорошо, что я отказался от службы. Хотя и трудно было материально — стихи не кормили, но зато я имел все необходимое для начинающего писателя: атмосферу, среду, общение с темп, кто если и не был авторитетом, то, во всяком случае, бесспорно являлся старшим, умевшим чему-то научить и помочь. Хотя всю мою жизнь я полагался на собственные свои силы, и только изредка судьба баловала меня большими и малыми находками.

— Все эти книги когда-то принадлежали моему отцу, — говорил Анненский-Крнвич, шагая со мною от волки к полке. — Лично я приобрел не более ста книг, все они могут поместиться в кармане костюма и шубы...

В самом деле, книжечки стихов издавались в первые годы нэпа в таком формате, что двадцать, к примеру сказать, таких книжечек составляли по толщине обыкновенный том, сборник, книгу в обычном понимании. Сборники стихов Ахматовой, Георгия Иванова, Ирины Одоевцевой. Марины Цветаевой, Николая Клюева можно было вложить в жилетный карман. «Вторник Мэри» и «Эхо» Кузмина были тощими и невесомыми. «Путешествие в хаос» Вагинова на ветру на улице нужно было крепко сжимать в пальцах, чтобы несколько талантливейших страничек не улетели, подобно крохотной птичке.

Я приезжал в Детское Село к Валентину Иннокентиевичу, и он рассказывал о своем отце, о жизни в дореволюционном Царском Селе, читал стихи свои и неопубликованные своего отца.

Приходили и сидели до глубокой ночи, а иногда и до утра Мандельштам, начинающий прозаик Борис Лавренев, критик и литературовед П. II. Медведев, живший неподалеку от Кривича В. Я. Шишков, из Павловска приезжал серьезный, подающий надежды прозаик Н. В. Баршев. Не редкость было видеть в этой компании А. Л. Волынского, Николая Клюева.

На старинный манер — с самоваром и домашними пирогами — сооружалось чаепитие, кто-нибудь исчезал на полчаса и возвращался со своей долей в общий котел: большинство свою долю привозили из города.

Аким Львович Волынский доставал из кармана пиджака своего два-три мандарина, которые незамедлительно и съедал, как говорил Баршев, «собственноротно». Щедрее всех был Лавренев (еще и потому, что в то годы деньги к нему не шли, а бежали) — оп ставил на стол коробку с сотней папирос «Госбанк» или «Самородок», несколько бутылок вина.

За чаепитием читали стихи, прозу. Наибольшим успехом пользовался 'здесь Осип Эмильевич Мандельштам. Читая, он приподнимался, чуть отделяясь от стула, дирижируя размеру стиха руками и качанием головы, взглядом, как говорил Константин Ватинов, провожая каждое выпущенное на волю слово.

Я просил Мандельштама прочесть «Петербургские строфы», стихи старые, 1913 года, по все любили их и тоже хотели послушать в исполнении самого автора.