Родители, наставники, поэты

И ортодокс на что-нибудь может пригодиться, меня он всегда выручает, к концу выступления человек .пятьдесят всегда остаются, они уйдут, когда я этого пожелаю. У нас взаимный прибыток: аудитории от меня, от моего ответа, а мне от аудитории, от ее критики, пожеланий — главным образом мне всегда надо знать, чем именно угодил я читателю, и всегда я гляжу в лицо одной и той же истине: УГОДИШЬ СЕБЕ - УГОДИШЬ И ЧИТАТЕЛЮ.

Стали задавать и такой вопрос (ценю его весьма):

— Вот вы все о книге да о книге, ну, а музыка разве не воспитывает вас, не помогает, не спасает?

На это отвечаю так:

— Музыка — величайшая сила, она идет вровень с книгой, и я без музыки, как без еды. Но — о музыке я помалкиваю потому, что о ней надо говорить особо, как она того заслуживает. Мои любимые композиторы? Бетховен, Моцарт, Равель, Глинка, Чайковский, к ним безбоязненно присовокупляю Легара, Кальмана, Оффенбаха. Я стараюсь не лицемерить — люблю в музыке и то, что в ней Лев Толстой, и все то, что как Дюма. Все то, что греет душу.

Читатель мой меня не забывает.

В мои годы не будет нескромностью сказать, что я ежедневно получаю письма от моего читателя — главным образом издалека, как говорят, из глубинки. После выступления в библиотеке или доме культуры на второй-третий день непременно и обязательно приходят письма. И почти все они о книгах, и о тех. которые пишу я, и о тех, которые намерен писать он сам — мой читатель. Он многое пережил, испытал за истекшие годы, и ему, человеку грамотному, есть о чем сказать...

Старики вспоминают прожитое, во мне они видят (точнее — хотят видеть) человека, которому, естественно, и можно, и следует, и полагается писать все, что взду мается. «Вы же писатель, вам это, наверное, пригодится...»

«Нс прочтете ли мою рукопись, — просит другой,— в ней всего четыреста страниц, торопить вас не намерен, буду ждать хоть месяц».

Нашелся один чрезвычайно наивный почитатель мой, начинающий стихотворец и книжник. Он пишет:

«...Очень прошу, что Вас, конечно, не затруднит, прислать мне копию каталога Вашей библиотеки, за что буду благодарен и тогда пришлю Вам несколько моих стихотворений...»

Каталога моей библиотеки (такого у меня и не было и нет) ему не послал. Тогда он, желая все же заполучить его, прислал несколько своих стихотворений — все они посвящены книге. Очень хорошим книгам очень плохие стихи...

На часок у Чапыгина

Среди тех, кто ушел навсегда, кто меня приветил в дни моей литературной молодости, кого я любил нелицемерно, был самородок русский Алексей Павлович Чапыгин.

В том же небольшом доме на улице Литераторов подле Ботанического сада жил мой большой друг Антон Григорьевич Ульянский, человек неправдоподобной биографии, талантливый писатель, благороднейший из всех, кого я знал. О нем необходимо писать особо, и нс одну главу, а несколько, может быть, целую книгу. Маленький очерк я уже написал и опубликовал, но — этого мало для человека такой большой жизни и трагической судьбы, каким был Ульянский...

А сейчас мы — я и Антон Григорьевич — стучим в дверь комнаты, где живет Алексей Павлович. Никто не предлагает нам войти. Мы стучим громче, настойчивее:

— Дома нет, ушел, — говорю я.

— Дома, — спокойно и уверенно возражает Антон Григорьевич. — Видишь, нет записки, он всегда пишет, что ого нет дома, ежели куда ушел. И просит написать, кто был, — вон, в ящике бумага, на веревочке карандаш...

На всякий случай мы глядим в щелку. Темно. Ключ в замке повернут так, что закрывает замочную скважину.

Антон Григорьевич стучит еще раз. Стучу я. Минуты три спустя слышим голос Алексея Павловича:

— Потерпите, гости! Главу кончаю, еще две-три минуты!

И — немного погодя:

— А кто там?

Мы называем себя. Слышим мягкие шаги человека з туфлях. Поворот ключа, дверь открывается. Одновременно включается свет в бедно обставленной квадратной комнате, в ней у окна письменный стол, справа кровать, налево у степы стол, на нем шкафчик вроде сундучка, у степы подле двери шкаф, так называемый платяной. Несколько старинных икон — вот и все убранство жилья весьма известного исторического романиста, автора «Степана Разина» и «Гулящих людей», повестей и рассказов.

На Алексее Павловиче серые в полоску брюки и нижняя рубаха. Он, похоже на то, спал, а не работал — это он сказал неправду. Антон Григорьевич извиняется — мы разбудили, пришли не вовремя, не в тот час, когда хозяин свободен...

— Говорят вам, что работал! Не давалось, а кто-то, слышу, стучит. Думаю — подождут, а ежели некогда, напишут на бумажке, по какому делу были, и уйдут. Садитесь. ребятки.

Мы садимся в отдалении от стола. Алексей Павлович снова ложится на кровать. Взглядом он спрашивает: зачем явились, .по какому поводу. Ни чаю, ни «закусить» не предлагает: отроду скуповат, ему как никому другому известно, чего стоит ложка каши, которую он не так давно не вволю ел. Сейчас он при больших деньгах: вторым изданием вышел роман о Разине, в журнале печатаются автобиографические очерки «Жизнь моя», издательство недавно заключило с ним договор на новый роман.