Родька

— Ты что, опять набрался этой своей зелени? Я ведь тебя предупреждал.

— Брось, — сказал я, — ты прекрасно видишь, что я трезвый. Просто жалею, что поехал с вами. Тебе что-то кажется… Но это же смешно! Больше всего мне хотелось бы, чтобы у вас была любовь. Мне жутко нравится, когда у кого-то настоящая любовь. У меня рядом с такими людьми всегда так на душе спокойно. Правда, сейчас мне не могло бы быть вполне спокойно…

— Я был уверен, что ты в нее врежешься, — вдруг сказал Стас. — Это норма. Я ничуть не удивлен.

— «Трудно разумную речь вести с дураками. Но и все время молчать — сверх человеческих сил».

— Сам придумал? — Стас покосился на меня.

— Нет. Цитирую.

— А кого? Не помнишь.

— Нет, не помню. Но он меня простит за то, что я его не помню. Слушай, а хочешь, я скажу тебе, что я думаю о вас с Катей? Ты ее не любишь. И она тебя не любит. Это что-то другое. Что-то совсем другое.

— Дурак! — сказал Стас. — Да я когда вижу ее, у меня все внутри прямо дрожит. За одну ночь, за одну только ночь с ней я бы отдал…

— И это любовь?

— Здрасте! А что же это? Я на крючке, понимаешь! Я на таком крючке у нее, что у меня внутри уже живого места не осталось. А держать ее в узде — что толку? Только хуже будет. Ах, если бы ты…

— Что?

Стас молчал.

— Слушай, а хочешь, я уеду?

— Зачем? Чтобы она совсем захандрила? Ты для нее все-таки развлечение… Но я вот одного понять не могу. Идет разговор. Казалось бы, втроем. Все нормально, А потом я опять вдруг сбоку припека. Это что, я в чем-нибудь виноват?

— Конечно. Как только мы доходим до самого интересною или до самого забавного, так ты отключаешься.

— А что делать? Что мне еще остается, когда на твои реплики она отвечает, а на мои — нет? Да и ты так же. Скучно говорю?

— Скучно. То есть иногда, может, и не скучно, но от тебя все время такое ощущение, что вот скорей бы досучить эту нитку да бежать. Ты все время спешишь. Куда ты все время несешься, объясни мне?

— Не знаю. Просто дом у меня был другой, воспитывался я иначе.

— А Стеша? Ведь и она воспитывалась так же, как ты. А у нее отношение к разговору другое.

— Сравнил! — Стас помолчал. — Стеша калека. Деятельность-то для нее закрыта. А когда деятельность невозможна, что еще остается? Только говорить.

И тут мы приехали.

Так вышло, что в гостинице у нас у всех свои номера. Маленькие, но свои.

— Хочешь чаю?

— Не хочу, — сказал я, — и ты не хочешь. Но разбредаться по кроватям глупо. Давай я пойду к тебе.

— Нет, зачем же! — сказал Стас. — Мне одолжения не нужны. Я думал, гложет, ты чаю хочешь. Все-таки у меня кипятильник. Ментовки могу дать. Я взял просто так, от нечего делать. Дай, думаю, попробую на досуге. Жуткая дрянь. Как ты ее пьешь?

В тот вечер, вернее в ту ночь, мы с ним проговорили, наверное, часов пять сряду. Что-то ему надо было выяснить, что-то понять для себя лично.

До ментовки я даже не дотронулся. Как-то незаметно, рюмка за рюмкой, он выпил ее сам.

— Пропащий я человек! — сказал он наконец. — Вот даже жениться… Ну куда я жену приведу? Или Стешу куда дену? Знаешь, когда Стеше исполнилось восемнадцать лет, она сказала, что или покончит с собой, или чтобы я отдал ее в дом инвалидов. А для меня это было одно и то же, Я сказал, что если она умрет, и тоже.

— Это правда?

— Нет, наверно. Но как бы я стал жить без нее, не представляю. Весь ужас в том, что я очень привязчивый. Я уж берегу себя от этого. Вот до тебя был парень, который присел. Дрянь и дрянь, пробу негде ставить. И Стешка его не переносила. А когда его взяли, я прямо места себе не находил…

— Наверное, он очень хорошо к тебе относился?

— Чепуха! — Стас махнул рукой. — Ко мне все хорошо относятся.

— Да? Почему ты так думаешь?

Он удивился:

— А как же еще? Люди ведь говорят.

— А под словами или за слонами ты никогда ничего не видишь? Ведь бывает, человек говорит одно, а думает другое. Или чувствует совсем другое.

— Какое другое?

— Ну вот, например, кто-нибудь говорит тебе: «Ну и кретин же ты, Стас! Ну и дубина!» А ты ему в рыло, да?

— Да!

— А если этими словами он хотел тебе объясниться в любви? Не нашел других. Или ему стыдно так прямо выкладывать свои чувства?

— Хм! — Стас вдруг просиял. — Стешка так мне говорит иногда. Для меня это лучший праздник. Это значит, у нее на душе хорошо. Но ее я понимаю. Она человек больной. И столько лет. У нее там внутри все до того истончилось! Каждое чувство, как струнка, дрожит. Ей все можно простить.

— Да что ж тут прощать, чудак ты, ей-богу. — Я хотел сказать «дурак», но воздержался. — И почему это Стеше можно, а другим нельзя? Положим, у нее от болезни каждое чувство дрожит. Но ведь есть люди и здоровые, а у них то же самое.