Родька

Помню, в Москве я зашел в один двор. Солнце. Глушь. Какие-то деревья шумят… Там тоже в закутке был забор, только обитый ржавой жестью. А прямо по ржавчине белой краской написано: «Здесь прошла моя юность».

Вот так и надо. Вот так и хорошо! Шариковая ручка по доске не писала. Тогда я подобрал с земли толстый кривой гвоздь и стал выцарапывать: «Здесь…»

— Пишешь? — Старик стоял за моей спиной.

— Пишу.

— А что пишешь?

— Да так… лирика. — И я провел пальцем по доске. — «Здесь прошла моя юность».

Пока он сидел в беседке, казалось, что ему сто лет. А тут он выглядел совсем по-другому. Небольшого роста, худой. Но широкий, кряжистый.

— Ну пиши, пиши, — сказал он. — Сколько ж тебе лет, что она уже прошла?

— Много. — Я закурил сам и предложил ему. Он взял сигарету, положил в карман.

— А я думал, ты по малой нужде, — сказал он. — Тут место бойкое. Как пиво откроют, то одни бежит, то другой. А там, под забором, у меня черви…

Говоря все это, старик не спеша шел к сараям. Я пошел за ним.

— Вот погоди, я тебе грифель дам или стамеску. Ей и напишешь. А гвоздем что же?

Он подошел к знакомому сараю, пошарил по карманам своей брезентовой куртки и достал большой медный ключ. Теперь таких не делают. Фигуристый, со сложным узором зубцов. Я сразу узнал его.

А где же замок? И замок на месте. Тоже медный, большой. Когда-то Костя купил его на рынке. Долго отчищал, смазывал. Теперь остается только услышать звон. Будет или нет. Есть. Дважды ключ повернулся в замке и дважды послышалось тонкое стальное звяканье.

И тут же, как по команде, на голову мне капнуло раз, другой. Ветер качнул деревья, стих, и зачастил мелкий дождь.

Старик вошел, я стал в дверях. Сарай был просторный, сдвоенный. Видно, сосед за ненадобностью уступил свою дровяную площадь, и старик снес перегородку.

Щелкнул выключатель. Где-то под крышей зажглась лампочка.

— Можно к вам? — Дождь уже шпарил вовсю.

— А чего там. Входи.

Вот красота! Люблю… Это была мастерская умельца-универсала. В одном конце стоял хорошо оборудованный столярный верстак. Все инструменты заглажены руками до теплого костяного блеска, железо слизано на некоторых почти до самой рукоятки. И все тщательно разложено, развешено.

Подальше от входа, в глубине, стоял еще один верстак. Здесь — все по железу. Даже небольшой сверлильный станок. Мотора не было: старик приладил к станку велосипедные педали. Тут же неподалеку старинная сапожная лапа, а при ней еще третий, низенький верстачок с набором съемных чугунных ступней, с множеством открытых квадратных ящичков. А в них гвозди, гвоздочки, железные, деревянные. Шилья, шурупы, еще что-то…

Вот моя старость, подумал я. Сижу себе, строгаю что-нибудь, клепаю. А может, шью… «Ах, черт, надо будет шилья поточить!» А тут входит Иванка. «Садись, — говорю я ей, — посиди со мной. А то я соскучился!..»

— Садись. Чего колом стоять? — сказал старик.

Я поискал глазами, нашел табуретку.

— Спасибо.

Рядом с сапожной лапой оказалась еще одна лампочка. Старик зажег ее и, нацепив толстые очки с пожелтевшими стеклами, уселся подшивать большой черный валенок. Видно, он уже передумал давать мне стамеску или забыл.

Работа была немудрящая. Но я первый раз вблизи видел шитье сапожным крючком. Ага, ишь, как оно! Один кусок дратвы узлом наружу, длинным концом вовнутрь валенка. А другой кусок наоборот. Крючок служил в то же время и шилом. Старик пробивал им валенок, вытаскивал наружу петельку внутренней дратвы, продевал в нее наружную и все это крепко стягивал. Шов получался ровный, красивый.

Слева от меня с крыши упала крупная капли. Через долгое время еще одна. Стало совсем уютно. Как медленно идет жизнь, подумал я. Уже и забыл, что так бывает. И что ему этот валенок? Ну, рубль, ну полтора…

— Слушайте, — вдруг сказал я. — Продайте замок от сарая, а?

— Купи. — Старик даже не поднял голову. — Сто рублей. — Он вытащил петлю и так оставил ее. — Жил ты здесь, гляжу?

— Жил.

— И сарай, небось, твой?

— Угу…

— Ну так я тебе другое продам. — И он долго молчал. — Садись вот шей пока. А я поищу. Сможешь?

— Попробую.

Странное у меня было чувство. Что там такое старик сохранил? И найдет ли? Хотелось, чтобы он поскорей кончил копаться в большом самодельном шкафу. А с другой стороны, я старался как можно больше прошить. Хорошая работа. Просто замечательная. И какая мудрость — этот крючок! Наверное, отталкиваясь от него, Зингер или кто-то там еще изобрел первую швейную машину. Вернее, сам принцип. Иголку.

— Ну вот, — сказал старик. — Давай деньги да бери. — В руках у него был большой картонный ящик, перетянутый бумажным шпагатом.

Моя работа ему не понравилась.

— Утяжка не та, — сказал он, — и глазомеру нет. Кто ж такой валенок носить будет? Ну-ка пусти, помощничек.

Сапожным ножом он взрезал ту часть шва, над которой я корпел.

— Ничего. Глазомер — дело наживное.

— Наживное, — согласился старик. — И ты теперь, я думаю, на западе живешь?

— В Москве.

— Оно и видно. Все у вас — купи да продай… — И вдруг, не поворачивая даже головы, закричал: — Эй-эй! Где ты там?

Никто не отозвался. Старик опять крикнул.