Родька

Стас поменял квартиру. Та, в которую мы с ним переехали, была однокомнатная, маленькая. Зато ближе к центру, неподалеку от метро «Войковская».

С переездом все дела по ремонту машин сами собой прекратились. Жизнь наша со Стасом была странная. По целым дням, даже в воскресенье, он где-то пропадал, а вечерами мы сидели у телевизора, и он раскладывал пасьянсы.

Иногда среди ночи Стас приходил на кухню и садился на мою раскладушку.

— Поговори со мной…

Но разговор не получался, и я просто рассказывал ему всякие истории. Мы слушали радио, пили чай. Иногда так продолжалось до утра.

Мой дневник с Лизиными фантазиями в общем прошел мимо Стаса. Без особого интереса он выслушал и рассказ про Иванку. Зато история с папой ввела его в какое-то лихорадочное возбуждение. Он долго расспрашивал про дом, про «кудрявого».

— Знаешь, и я уеду, — наконец сказал он. — Но ты мне помоги пока здесь. Нельзя же просто так. Надо хоть диплом получить. А может, и ты, а? Давай в МАИ. Хороший институт. Я б тебя за зиму поднатаскал… О черт! За что мне это? За что?!

Осень выдалась на редкость слякотная и холодная. Почти каждую неделю приходило два письма — одно от папы, другое от Кости. У Кости дела шли хорошо. А у папы просто прекрасно. Все, что он собирал и придумывал по части пишущих машинок, вдруг очень пригодилось.

Оба в своих письмах отводили определенное место «кудрявому». По словам Кости выходило, что это просто бледная тень папы. По отдельности они еще ничего, но в паре выглядят — просто умереть со смеху. Так, из одного и того же синего материала они сшили себе костюмы и ходят иногда по улицам прямо как инкубаторские. Хозяева — никакие. И если бы не Костя, дом давно пошел прахом. Маляров им нашел он, часть крыши перекрывал сам. Правда, их он тоже заставить работать. Но видел бы я, что это за работа!

…Какая жестокая штука — жизнь. И какая примитивная. Или, может, это только у меня так? Вот я потерял двух близких людей — Иванку и Стешу. Временами казалось, что не переживу. А ведь пережил. Получаю письма, пишу ответы.

Когда-то, вслед за Жорой, я говорил всем и каждому, что смерти нет, что люди не должны умирать никогда. А Костя считает, что просто они должны жить долго. Может, он прав. Вот если бы она была здесь…

Почему-то со временем Стеша и Иванка стали сливаться у меня в одно лицо. Стеша-Иванка!.. Это был человек-надежда. Человек-утрата. Я звал его, мучился. Кричал жгучей болью внутри себя. Но только внутри себя и только ночами. А днем — как всегда: цех, работа. А что делать? Жить-то надо.

…Помню, в то воскресенье погода выдалась особенно гиблая. Я проснулся, глянул на часы. Девять. А чего именно — утра или вечера? За окном темно-серые сумерки.

— Эй! — крикнул я.

Никто не отозвался.

— Эй, где ты там?

И вдруг я вспомнил. Стас у художника. Где-то живет он за городом, у черта на куличках, и сегодня с утра Стас должен быть у него. Они вчера уславливались.

Чудной малый — этот художник: крохотный, худой, в очках. Чем-то он мне понравился. Дотошностью, что ли. Долго сидел, расспрашивал, какая именно деревня, какое кладбище: на бугре или в низине. Нет, он не специалист по надгробиям. Но если уж делать…

Детский Стешин портрет на фаянсе он забраковал сразу же. Не надо фаянса. Камень он видел, камень прекрасный. А это ни в какие ворота не лезет.

Но Стасу очень хотелось:

— А что если поставить вот так?

— Да нельзя же. Нельзя!

Всего разговора я не слышал. Готовил на кухне обед. Они то шумели, то замолкали, и слышны были только шаги. Наконец позвали меня.

Художник нашел компромиссное решение. Он предложил разбить портрет, а потом из отдельных кусков сложить его, как складывают мозаику. Но с зазорами — чтобы где-то грубо открывался фаянсовый излом.

— Ну, как?

Я сказал, что хорошо.

Целый вечер мы со Стасом сидели и думали, как лучше разбить фаянс. Остановились на самом простом: положить его на что-нибудь мягкое, мягким же и накрыть, а потом ударить…

— Нет, не ударить, — сказал Стас. — Оно же выгнутое. Раздавить чем-нибудь. Вот опрокинутой табуреткой.

…Придумано было здорово. Когда все это хрустнуло и мы сияли одеяло, там лежало что-то странное, печальное, тихое. Осколки чуть разъехались. Это была и Стеша и не Стеша.

Я вспомнил, как художник расспрашивал Стаса, и мне вдруг четко, до мелочей, представились и деревня, и кладбище, и могила ее. Земля мокрая просела. Дождь льет… На какой-то миг мне показалось, что это я лежу в этом холоде, в грязи. В глине…

Идти было некуда. Да и незачем. Но и дома сидеть я не мог.

Слякоть. Какая непролазная слякоть. Разве что на дачу махнуть? Все-таки дело какое-то. Напишу папе, он будет доволен.

В автобусе я задумался, ушел в какие-то дальние дали. Тепло, уютно, покачивает…

— Вы сходите? — донеслось до меня откуда-то издалека.

…Дождь. Все бегут, и я бегу. Так… Первым делом надо будет открыть ставни. Войду — сразу поставлю чай. А может, и печку растоплю. Скорей бы, что ли, приехал этот папин приятель. Две недвижимости для одной семьи Муромцевых многовато…