Родная окраина

— Гаврик, ну зачем ты смущаешь мальчика? А ты, Вася, скажи ему: «Я-то вырос, а ты вот, дядюшка, каким был, таким и остался: все шуточками отделываешься. Даже в армии ума не набрался».

Липа говорила это тоже как бы шутя, улыбаясь, но мне от ее слов стало не по себе. Несмотря на улыбочку, я уловил в них скрытый от меня, но понятный Гаврюшке какой-то смысл. Об этом легко было догадаться по Гаврюшке, который взглянул на Липу укоризненно, как бы прося ее прекратить этот разговор. Но Липа, пользуясь тем, что Гаврюшка, боясь огласки, не сможет ей ничего ответить, не унималась и все с той же улыбочкой спросила:

— А что, губастенький, правда глаза колет? Пусть и племянник знает, какой у него дядя…

— Исподтишка покусываешь?.. — Гаврюшка вздохнул и полез в карман за папиросами. — Ты бы лучше няне помогла стол накрыть, она совсем запарилась.

— О! — вздернула Липа брови на лоб. — Может, ты меня, пока все соберутся, заставишь огород вскопать? Я ведь в гости пришла, а не работать. — Улыбочкой она попыталась смягчить свои слова, обратилась ко мне: — Правда, Вася?

Я не смог ничего сказать ей и только пожал плечами.

Впервые мне почему-то стали противны ее реденькие, крепко стиснутые даже во время разговора зубки, ее улыбочка, ее голосок — звонкий и неискренний.

Гости, как обычно, опаздывали, и мать успела все приготовить и расставить. Помыла руки, сняла передник, сказала, довольная:

— Ну вот, управилась. И я теперь буду сидеть за столом со всеми вместе, как гостья.

Липа Гаврюшку больше не задевала, и он вскоре развеселился, шутил, рассказывал о Дальнем Востоке, о Сибири, о Байкале. От него впервые я узнал, что поезду, чтобы обогнуть южную оконечность «славного моря», приходится много раз нырять из тоннеля в тоннель. Впечатление от Гаврюшкиного рассказа осталось на всю жизнь. Долго после этого я не мог отделаться от тоннелей: мне трудно было представить поезд, идущий под землей, как в норе. Это ж какая должна быть нора!

Зимой с тех пор, прежде чем расчистить снег, я делал в сугробе тоннель. Летом, когда ездили с матерью на тачке в карьер за песком или за «серой» глиной, я всегда долбил лопатой не вглубь, а вбок — копал тоннель. А мать, стоя наверху, беспокоилась:

— Не лезь под обрыв! Привалит, гляди…

— Там песок хороший, — оправдывался я.

— «Хороший». Что нам его, на базар везти, в погребе моркву да бурак засыпать и такой сойдет. Не лезь далеко, бери под ногами.

Когда мне уже после войны пришлось лететь в Улан-Удэ, я взял билет на самолет только до Иркутска, а остальной путь проделал поездом — проехал Гаврюшкиной дорогой. И странное дело — дорога эта показалась совсем не такой, как рисовалась в моем воображении долгие годы. Со временем Гаврюшкин рассказ и собственные впечатления разделились, и теперь в моем сознании живут два Байкала: один Гаврюшкин, а другой — мой, своими глазами увиденный. Живут и не мешают друг другу — так глубоко запал мне в душу Гаврюшкин рассказ о Байкале.

Да, наверное, не только мне. Помню, с каким интересом и вниманием тогда все гости слушали Гаврюшку. Народ наш домосед, никуда не ездит, а тут — шутка сказать! — человек побывал на краю света!

Только одна Липа почему-то скучала от Гаврюшкиных рассказов. Она досадливо морщилась, перебивала его:

— Гаврик, ну хватит: людям надоело. А об этом ты уже рассказывал, сколько можно?

Но «люди» шикали на Липу и просили не мешать Гаврюшке.

Гаврюшка конфузливо замолкал, а когда подвыпил, огрызнулся все-таки:

— Неинтересно, — не слухай, ты ж тут не одна. Вон, спивай с бабами песни, а в мужчинский разговор нечего встревать.

— Подумаешь — мужчинский! — Липа улыбочкой стушевывала его резкость, и все были очень довольны ею: какая мягкая и умная женщина эта Липочка. Мать заступилась за нее, закричала на Гаврюшку:

— Ты не дужа на нее!.. Че рычишь? Она и так, бедненькая, сколько ждала тебя. А ты? Ишь ты…

— А я шо?.. — удивлялся Гаврюшка, и тут же все утопало в какой-нибудь шутке, общем смехе.

Потом Липа все-таки отцепилась от Гаврюшки и присоединилась к женской группе — стала вместе со всеми петь песни. Все подхваливали ее голос, и она, польщенная, «выводила» песни не хуже деревенских.

В самый разгар гулянки в хату вдруг вбежала Ленка. Вбежала и остановилась у порога — ни назад, ни вперед. Вид у нее был такой, будто в западню попала.

— Ой, теть Нюнь, у вас гости?.. Вы уж извиняйте, я просто так забегла, проведать… — Ленка говорила быстро, сбивчиво, старалась скрыть свою неловкость, а глаза ее невольно бегали по гостям: туда-сюда, туда-сюда. Зыркнула на Гаврюшку, да и не смогла отвести глаз. Смутилась: — Пойду, извиняйте, другой раз зайду…

— Да куда ж ты? — подхватилась мать. — Садись, Лена, выпей с нами.

Ленка тут же согласилась.

— Да и выпью, а што ж! — сказала она как-то разухабисто и подошла к столу. Взяла стакан. — За вас, теть Нюнь, и за гостей ваших. — И протянула стакан Гаврюшке: — Давай, ухажер, выпьем!

Гаврюшка поднялся, чокнулся, ответил ей в тон:

— Давай, невеста!

Все смотрят на них, улыбаются весело, одна Липа нахохлилась, губы поджала, сидит — не шелохнется, будто окаменела.