Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

Книга Прилепина оказывается в обратном рассмотрении очень стройной и ясной, возможно, кому-то захочется назвать её подогнанной, «сделанной» или «концептуальной». Не стоит этого делать. Автор очень искренен с нами, у него всё получается само собой.

Александр Гаррос

писатель, публицист [ «Эксперт», 10.09.2007]

…справедливо попинать Прилепина по болевым точкам — дело нехитрое. Пишет он неровно. Перебарщивает.

Пинать его всерьёз, однако, не хочется. Потому что — подпадаешь ведь под обаяние: и личности, и — отдельно — текста. Слишком уж много в этом тексте жадной радости жизни; той, которая — острое до пронзительности ощущение каждого момента, чем бы он ни был наполнен. Пускай даже горем или отчаянием.

«Господи, строгий Боже, как же ты недоглядел, что я стою, улыбаясь. Даже что просто стою. Нет ощущения времени. Тёплый, безумный, живой, вижу сплошное счастье. Куда мне столько его». Радость — как температура, которая у Прилепина и его лирического альтер эго всегда словно бы 37,2.

Вот что, собственно, особенно важно: Прилепин — безусловно избыточен. Он не равен, или, как выразилась бы иная филологическая дама, не конгруэнтен ни одному из многочисленных своих амплуа — и даже всем им совокупно. Прозаик, поэт, политический маргинал-радикал, мачо-авантюрист с хорошей дозой самолюбования в шипучей крови, патриот, семьянин, журналист, филолог — Прилепин тасует роли с неслучайной быстротой, ни в одну не умещаясь, везде перекипая через край.

Его проще представить в каком-никаком Серебряном веке, чем в нынешних писательских, журналистских, политических раскладах. Легко чертятся линии жизни — и без труда воображается Прилепин, примыкающий к большевикам (эсеры и анархисты ему бы в итоге не подошли — слишком в нём силен инстинкт государственника), ходящий в чекистской кожанке (да он и так в ней ходит), разрывающийся внутренне между старыми декадентскими и новыми кремлёвскими друзьями, ну и расстреливаемый в каком-нибудь тридцать лохматом — когда время избыточных закономерно кончается, и верх опять, как всегда, берут обычные, средние, серые.

Он оттуда, Прилепин, из тех лет, когда чрезмерность была не нормой — но и не штучным исключением.

Вот ведь и кремлёвские культуртрегеры чувствуют — не зря Прилепина пытаются приветить: у нынешней власти и врагов-то таких раз-два и обчёлся, а сторонников и вовсе нет. Если полные энтузиазма — то дураки, а так всё больше алчные холоднокровные рептилии разного размера.

Это всё, конечно, совсем уж мало отношения имеет к прилепинской прозе; но он же сам хочет числить себя более в персонажах, нежели в писателях. Так тому и быть.

Лев Данилкин

писатель, критик, публицист [ «Афиша», 23.09.2007]

Предполагалось, что Захар Прилепин — кадыкастый, с бескомпромиссно обритым черепом, ясные, всегда прищуренные, оценивающие тебя глаза — явился в литературу в первую очередь для того, чтобы сообщить о своём экстремальном жизненном опыте: война в Чечне отразилась в «Патологиях», деятельность НБП — в «Саньке». В третьей книге «Грех» главный герой почти не изменяет своей «хемингуэевской» линии поведения: он роет могилы, грузит хлеб, палит из гранатомёта, выгоняет из кабака распоясавшихся посетителей — словом, неизменно поддерживает уровень тестостерона в организме на грани интоксикации.

Любопытно то, что рассказы — и теперь это очевидно — написаны, не чтобы показать изнутри специфический мир гробокопателей или вышибал; что Прилепина прежде всего интересует, так это не просто-жизнь, «фон», а сам «Захарка», герой, работа его оптики, его движения души — счастье, недоумение, умиление, изумление, смятение, горечь; чаще всего эти «колыхания» возникают в насыщенной опасными событиями среде, но вовсе не обязательно. Прилепинский герой может запустить трансляцию своих чувств вовсе и не спровоцированный смертельной опасностью или взволновавшей его беседой, а ни с того ни с сего, без особой мотивации. Это означает, что сам Прилепин воспринимает себя, прежде всего, как художника чувств, специалиста по движениям души.

Никита Жуков [ «Завтра», 03.09.2017]

Есть такие книги, которые не поддаются логическому и даже философскому разбору. Если проявить архитектонику сюжета, расшифровать семантику слов, и привести аналогии — от произведения останется всего лишь голый скелет. Это импрессионистская, музыкальная литература, которая нацелена на впечатление читателя. И чтобы правильно её воспринимать, нужно иметь хороший слух или… метафизическое чутье.

Захар Прилепин, безусловно, писатель-импрессионист. Сборник рассказов «Грех», который стал национальным бестселлером в 2008 г., относится именно к такой тонкой, музыкальной литературе.